Последняя из древних

К воскресенью мои переживания из-за Кейтлин и руководства раскопками улеглись настолько, что я снова смогла думать о более важных вещах, таких как мебель. Саймон согласился совершить последний подвиг перед отъездом домой. Он отвезет меня в магазин «ИКЕА» в пригороде Авиньона.
По дороге в моей голове продолжал звучать голос Кейтлин. Она упомянула, что через день состоится видеоконференция с комитетом музея. Мысль, что я не буду в ней участвовать, приводила меня в ужас.
– Это же надо – притащить на раскопки журналиста! – Не удержавшись, я принялась рассуждать вслух. – Сразу видно, что она представления не имеет о масштабах проекта. Сомневаюсь, что она понимает, какие споры может вызвать моя интерпретация результатов. Людям не понравится, что они близкие родственники неандертальцев, из-за устаревших представлений об этом виде. Кому понравится думать о себе как о мохнатом животном?
– Роуз?
– Саймон?
– Интересно, какой смысл тебе сейчас ехать в «ИКЕА», учитывая твое состояние?
– Мое состояние?
– Ты беременна. Мы без гроша.
– Запишу покупки на счет проекта.
– И фрикадельки запишешь?
– Жаль, что ты сам не можешь родить ребенка. – Я смотрела на мелькающий за окном пейзаж. – Тебе бы это гораздо больше подошло.
– О да, я был бы великолепен. – Саймон схватился за руль. – Босой, беременный и одинокий в нашей квартире, гадая, когда муж соизволит вернуться домой.
– А почему босой?
– Ну, ты же свирепое животное, Роуз, вот и сожрала на завтрак мои тапки.
– Хорошо хоть, я не мохнатая.
Мы миновали цветущее лавандовое поле, аккуратные ряды пахучих лиловых цветов. Посередине приютился каменный домик, приземистый и крепкий с виду, как будто всю жизнь только и делал, что отказывался сдвинуться с места.
– Кейтлин – авторитетный ученый. Ведь правда? – спросил Саймон.
– Когда речь идет о гиббонах, она лучшая.
– Разве музей не может назначить кого-нибудь компетентного?
– Вероятно, не может.
– Ты сомневаешься в ней, потому что она женщина? – Он торжествующе улыбнулся.
– Я слишком высокоразвита, чтобы клюнуть на этот аргумент. – Я вздохнула. Хотя, если честно, это важный вопрос. Думаю, что Ги специально назначил неспециалиста, чтобы оставить слабое место. Захват власти – вот как это называется. На слабое место придут специалисты со своей оценкой и сам Ги, который будет решать, как ему поступить, исходя из того, как это повлияет на число посетителей и растопит ли сердца его частных спонсоров. На завтра запланирована видеоконференция. Там будет один из нанятых им экспертов-консультантов. Удобно, ничего не скажешь.
– И ты заранее знаешь, что скажет эксперт?
– Он не делился со мной результатами, но я знаю, что платит ему Ги. Он скажет все, что он потребует.
– Ги?
– Ги Анри.
– Этот куратор из музея в Арле? Я не знал, что ты работаешь с ним.
– Кейтлин ничего не поймет в заключении эксперта. Науку задвинут подальше. Равно как и мою репутацию в долгосрочной перспективе.
– Понятно.
– Вот поэтому, Саймон… Я…
– Что?
– Я думаю, что должна рожать здесь.
– Где? В «ИКЕА»?
– Во Франции.
Саймон молчал. На горизонте показалось ярко-синее пятно. «ИКЕА» было позволено пустить корни только за пределами каменных валов Авиньона.
– Я должна иметь возможность наблюдать за проектом, – сказала я.
На его скуле дернулась маленькая мышца.
– Роуз?
– Саймон?
– Мы живем в Лондоне. Я, – он ткнул себя пальцем в грудь, – живу в Лондоне.
– Я знаю.
– Черт. Какой же у тебя…
– Бюст?
Оставив при себе то, что он хотел сказать, Саймон припарковал машину на огромной, но все равно забитой стоянке.
– Пошли уже, – сказал он сквозь зубы. – Позже поговорим.
Магазин был замкнут сам на себя, как будто окружающего мира не существовало. Едва мы вошли, я почувствовала себя именно так. Можно было закрыть глаза, сесть на чрезмерно мягкий диван с множеством подушек, вдохнуть запах защитного спрея на ткани и ощутить себя в любой точке земного шара. Саймон, казалось, тоже успокоился. И я полагаю, что поездка в «ИКЕА» была для него более важным приключением, чем все прочее, что я предлагала. Он вырос, кажется, в пригороде Борнмута, и ничего удивительного, что он любил гипермаркеты и вообще все большое. К тому же ему нравились фрикадельки, которыми там кормили.
 
Он первым двинулся по желтой линии через демонстрационные комнаты, принадлежавшие воображаемым людям. Я придумывала биографии каждому выдуманному жильцу.
– Видишь, она уже накрыла стол к обеду, а ведь сейчас только десять утра, – сказала я, цокнув языком. – Она не в состоянии расслабиться. Не может жить данным моментом. А его эта сервировка приводит в бешенство, потому что все, чего ему хочется, – это смотреть матч с тарелкой макарон на коленях.
– По-твоему, они останутся вместе? – Саймон поправил салфетки на их столе, с беспокойством оглядывая их буфет.
– Никаких шансов, – ответила я. – Протянут год, не больше. Бедняги.
– Как-то слишком организованно, правда? – Саймон указал на стол в другой комнате. Посуды и приборов у каждого места было явно больше, чем требовалось. Тарелки были расставлены как-то причудливо.
– Все под контролем, – кивнула я.
– Перфекционизм – недостаток, замаскированный под контроль. – Саймон задумчиво потер подбородок. Он очень волновался за эти тарелки.
В одной из демонстрационных спален мы увидели огромную двуспальную кровать с особенно пышной кучей подушек. Саймон растянулся на ней и притворился, что храпит. Какая-то девочка подкралась поближе, чтобы получше рассмотреть зрелище. Не уверена, что он ее заметил, но едва она приблизилась, он внезапно перевернулся и с рычанием зевнул. Девчушка с воплем убежала, только подошвы засверкали.
Вскоре мы уже сидели за фрикадельками, салатом и удивительно вкусным вафельным печеньем, которого больше нигде в Европе не найти.
– Ты никогда не задумывался, – я стрельнула глазами на его тарелку, – почему ты оказался на этой планете?
– Этого я и боялся. – Саймон устало улыбнулся. – Тебя привлекают такие большие магазины, но едва ты оказываешься внутри, у тебя возникает экзистенциальный кризис.
– Нет, правда, Саймон. Что мы должны сделать в этой жизни?
– Многие великие философы задавались тем же вопросом.
– Вся эта одноразовая мебель. Она упакована по частям. Люди собирают ее по дурацким инструкциям и ссорятся в процессе. Потом все оказывается на свалке. Почему мы лезем вон из кожи?
– Это бессмысленно.
– А я знаю почему, – сказала я.
Саймон застыл с нацепленной на вилку фрикаделькой, приподняв брови к люминесцентным лампам на потолке.
– Правда?
Этот разговор возникал у нас уже не впервые. По меньшей мере раз в год, если не чаще, я задавала ему один и тот же вопрос. Саймон всегда отвечал, что не видит в этом смысла. Просто каждое утро он встает в постели. Когда высший смысл тебе не требуется, мелочи становятся более важными. По утрам Саймон любит выпить чаю, обязательно обжигающе горячего. Чай и свежая газета – вот все жизненно важные потребности.
Зато я искала смысл жизни, кажется, со дня своего рождения. И часто говорила об этом. Когда я впервые спросила Саймона, есть ли, по его мнению, смысл в том, что он живет на этой планете, он отнесся к этому совершенно серьезно. Он все бросил, сел в кресло и стал молча обдумывать вопрос. И думал, пока не пришел к определенному выводу. Меня тогда доконал не его ответ, а то, что Саймон рассматривал мышление как деятельность, которой нужно заниматься отдельно от всего прочего. И, лишь тщательно все продумав, он выдал мне четкий ответ.
– Нет, – сказал он.
– Значит, нет никакого смысла каждый день вставать с постели? – спросила я.
– Я не думаю об этом. Никогда не думал.
– Может, подумаешь?
Он посмотрел на меня, и я поняла, что он уже тогда предполагал, что мы будем вместе всю жизнь.