Пятая труба; Тень власти

Комнатой секретаря служила бедная каморка на самом верху дома, под крышей. Вид её был мрачный и угрюмый. Если в мансарде нельзя ожидать простора и комфорта, то можно было рассчитывать по крайней мере на массу света и широкий горизонт. Но это была особенная мансарда. Дом был невелик и невысок и казался настоящим карликом между двумя гигантами-соседями. Из маленького оконца в боковой стене — впереди был чердак для сушки белья — видны были только крыши и высокие трубы. Только вытянув шею и перевесившись через подоконник, можно было увидеть небо. Внизу был вонючий двор, а вверху тучами носился дым. В туманные дни, которые здесь нередки, тяжёлый воздух прижимал его к самому окну мансарды, а в солнечные — лучи никогда не попадали в неё... Видно было только, как они золотили тёмные черепичные крыши и чёрные трубы противоположных домов. Лучшим временем для жильца этой мансарды была зима. Тогда снег таял на свету и ветер дул с озера с такой силой, Что продувал и очищал все углы и закоулки. В комнатке, не имевшей камина, тогда было очень холодно, но её обитатель, казалось, не замечал этого.
Несколько цветков росли за оконной рамой, не нуждаясь, по-видимому, ни в свете, ни в свежем воздухе. Они служили единственной чертой, примиряющей с комнатой, они и педантичная чистота, составлявшая такой странный контраст с остальным домом.
Секретарь сел на низкий стул около окна, так что цветы совсем загородили от него всякий вид. Несмотря на холодную погоду, распустилась почка анемоны. Ярко-красные прозрачные лепестки резко выделялись на тёмном фоне крыш. Взгляд секретаря упал на цветок, и морщины разошлись на его лбу.
— Фастрада, — нежно прошептал он. — Если б не ты, я отчаялся бы в мире и в самом себе. Но как этот один цветок искупает угрюмость этого места, как горят его лепестки! Тем, чем этот цветок является для комнаты, тем являешься ты для моей души.
Он сидел и смотрел на цветок. Лицо его пылало. Вдруг кто-то постучал в дверь. Он нахмурил брови, но встал, подошёл к двери и открыл её. Когда он увидел, кто пришёл, его лицо моментально изменило своё выражение.
— Ты, Эльза! — воскликнул он.
— Да, — отвечала сестра. — Я принесла тебе яблок. Если они останутся внизу, их съедят другие, а ты, я знаю, любишь их.
— Спасибо, дорогая! — нежно воскликнул он.
Было что-то невыразимо-трогательное в заботливости этой несчастной, лишённой разума девушки о своём сильном брате.
— Если мать увидит, что ты взяла яблоки, она, пожалуй, будет тебя...
Он хотел сказать «бить», но не кончил фразы. Нет, она не станет этого делать.
Но девушка уже не замечала его. Её мысли приняли другое направление.
— Эта комната очень темна, — сказала она.
— Но не тогда, когда ты здесь.
Она не поняла смысла этих слов.
— Я здесь, а всё-таки темно.
Она подошла к окну и взглянула на цветы.
— Зато цветы ярки, Эльза. Я часто удивлялся, как они могут расти здесь без солнца.
— Когда тебя нет, я всегда ношу их на другую сторону дома, где сияет солнце, — промолвила она, лукаво кивая ему головой.
— Ты мне никогда не говорила об этом! — воскликнул он, растроганный до глубины души. — Но ты не должна носить тяжёлые горшки по ветхой лестнице...
— Смотри, новая почка! — воскликнула она.
Опять она не обратила никакого внимания на то, что он сказал.
Странная была эта девушка. По временам она как будто понимала всё, что ей говорили, и давала ответы, как вполне нормальный человек, но вдруг ум её ослабевал, покидал её, и от неё невозможно было ничего добиться. Если к ней приставали с вопросами, она начинала плакать. Брат знал это.
— Да, отличная почка. А всё благодаря твоим заботам.
— На будущей неделе будут две почки, — сказала она и посмотрела на него с улыбкой.
Отойдя от окна, она поправила постель брата и стала стирать со стола пыль. В этом, впрочем, не было надобности в виду безукоризненной чистоты комнаты. Странно было видеть её за этим занятием: внизу она не шевельнула пальцем.
Потом она пошла к двери.
— Тебе нужно читать, — промолвила она.
 
Секретарь в это время обыкновенно предавался чтению. Писал он благоразумно тогда, когда уже приходилось запирать комнату. На этот раз он, однако, сказал:
— Сегодня я не буду читать, дорогая моя. Останься со мной лучше.
Но если ей приходила в голову какая-нибудь мысль, она уже не могла освободиться от неё.
— Тебе нужно читать, — повторила она, отворяя дверь.
— Ну, тогда прощай. Благодарю тебя за твои заботы.
— Прощай.
И, кивнув головой, она стала спускаться по лестнице.
Он с печальной улыбкой посмотрел ей вслед, провожая её глазами, пока она не скрылась за первым поворотом лестницы. Постояв с минуту у открытой двери, он со вздохом закрыл её. Потом он подошёл к окну и стал целовать цветы, к которым она прикасалась. Стоя перед ними, он размышлял о великой загадке жизни, которая в своей страшной торжественности хоть раз в жизни заставляла каждого человека замереть в страшном молчании.
Вдруг кто-то опять постучал в дверь.
Секретарь подошёл к двери и открыл её. Перед ним стояла его мать.
— Это только я, — сказала она, как бы читая на его лице и покачивая головой.
— Что вам нужно? — холодно спросил сын.
— Пришёл посыльный из совета.
— Хорошо. Пусть он войдёт сюда.
— К несчастью, он уже ушёл.
— Зачем он приходил?
— Он передал мне поручение. Это всё по этому делу?
— Нет.
— О, в следующий раз, когда у тебя будут секреты, устраивай дело иначе.
— Позвольте же узнать, в чём заключается поручение?
— Ты должен поднести от имени города чашу этой леди, которая приехала недавно. Леди Изольда, или как её? Я забыла её имя.
— Леди Изольда Монторгейль. Я знаю.
— А, ты уже знаешь? Ты ведёшь сам светский образ жизни, а другим проповедуешь уединение и самоотвержение. Утром ты был с юнгфрау Фастрадой, а днём идёшь забавлять других дам. По-видимому, вечером тебя нечего ждать. Говорят, леди Изольда очень милостива к мужчинам, которые ей понравятся.
Секретарь нахмурился, и его губы задвигались, готовясь дать резкий отпор, но он сдержал себя.
— Ты моя мать, — повторил он.
— Это значит, что ты сердит на меня. Хорошего сынка я вырастила.
Он промолчал.
— Так как ты не удостаиваешь твою мать беседой, то мне остаётся уйти. Но и я хочу участвовать в жизни. Если у тебя есть удовольствия, то они должны быть и у меня.
Магнус наконец не выдержал.
— Я не надеюсь исправить вас, да, может быть, и не имею на это права. Поступайте, как вам подсказывает ваша совесть. Но помните, что я вам сказал час тому назад. Если не будете этого помнить, жестоко раскаетесь.
Она взглянула на него, хотела было что-то сказать, но раздумала и молча пошла по лестнице.
  
ГЛАВА IV
 
Женщина с плохой репутацией
 
Леди Изольда сидела в лучшей комнате гостиницы, лениво откинувшись на спинку кресла и глядя полуоткрытыми глазами в окно.
Был полдень. Становилось всё светлее, и отблеск света лежал на ней, оттеняя серебряные линии, вышитые на её сером бархатном костюме. Её тонкая рука, казавшаяся высеченной из слоновой кости, покоилась на тёмной ручке кресла. Только кончик одного пальца, освещённый солнцем, отливал в красноту. Она мечтательно смотрела на залитое светом окно, стёкла которого то горели на солнце, как брильянты, то опять становились серо-зелёными, когда на них падали тени. Она как будто улыбалась, очевидно, переживая какие-нибудь яркие мечты. Перемены на небе эффектно отражались и на ней, и от лучей солнца, появлявшихся и исчезавших, её профиль то вырисовывался чётко и ясно, то опять сливался с зеленоватой, таинственной тенью. С каждой переменой она казалась ещё прекраснее. Она была вся изумительно красива — от её роскошных волос и стройной руки в разрезном откидном рукаве до маленькой ножки, грациозно покоившейся на бархатной подушке. То была царственная красота несмотря на то, что одета она была очень просто и скромно. На ней было закрытое, до ворота, платье — в противоположность моде и всяким ожиданиям от такой особы. Её наряд отличался от прочих и в других отношениях. Её платье было сделано из очень дорогого материала, но покрой его был прост, без всяких модных искусственных украшений: не было никаких золотых вышивок и позументов, никаких причудливых кружев, какие выдумывали для себя женщины. Не было на ней и драгоценностей, кроме одного браслета на левой руке, изображавшего змею и запиравшегося большим рубином. Не было ни цепочек вокруг шеи, ни брильянтов в волосах. Она как будто презирала всякие украшения, которыми обыкновенные женщины стараются усилить свою красоту. Итак, она сидела безмолвно в комнате. Даже её служанке, сидевшей недалеко от неё на низком стуле, довольно долго не хотелось говорить, пока наконец её живой, южный темперамент не выдержал этой тишины.