Пятая труба; Тень власти

Но буря не желала, чтобы над ней издевались безнаказанно. Она завывала, как легион демонов, и с такой свирепостью вдруг ворвалась в комнату, что секретарь был отброшен от окна к противоположной стене. Бросившись на стол, буря переворотила на нём всё и сбила в одну беспорядочную кучу бумаги, перья, чернильницу и всё, что на нём находилось. Чернила разлились по столу и чёрной струёй потекли на пол, а вихрь заметался по комнате. Он сорвал висевшую на стене шапку секретаря и бросил её прямо в чернильный поток. Завывая, как сумасшедшее существо, он переворотил всю пыль, накопившуюся в углах, и развеял её по воздуху. Одну за другой он сбросил все бумаги со стола и, окунув их в чернила, завертел в диком танце по всему полу. Трах! С шкафа слетел кувшин с водой и несколько стаканов, а со дна камина поднялось целое облако сажи. Как будто сам дьявол ворвался в этот уголок спокойствия и порядка, обречённый теперь в жертву богам разрушения.
— Урра! — ревела буря. — Теперь я покажу вам, что я такое.
Но секретарь только смеялся.
— Мало! — кричал он ей в ответ. — Чернила недостаточно черны, чтобы скрыть черноту того, что здесь написано. Тут грабёж и несправедливость! Деньги вдов и сирот отдаются людям недостойным. Ещё сегодня утром написал я ассигновку на банкет, а ведь она взята из налога на самых бедных! Бушуй, буря, бушуй — не стереть тебе следов несправедливости ни тут, ни на улице!
От этих упрёков буря затихла и бросилась обратно наружу, где некому было смеяться над ней. Секретарь опять подошёл к окну и смотрел, как она разрушала черепичные крыши и свалила трубу, другую. Со страшным грохотом падали они на каменную мостовую, распространяя вокруг себя облако чёрной пыли, которая разносилась по воздуху, как дым.
Секретарь продолжал смеяться. Его смешил и вид его комнаты, и зрелище прохожих, которые, схватившись руками за голову, стремглав бежали по улице.
А в вышине опять раздавались пронзительные крики ласточек, ясные и бесстрашные. Но их голоса не радовали ни прохожих на улице, ни одинокого человека, стоявшего у окна городской ратуши.
— Ломай, превращай их в прах, разрушай дома. Пусть люди, в знак раскаяния, унесут пыль от них на своих головах. Может быть, при всеобщем разрушении вспомнят они о неизбежном конце, для которого они созданы.
— Аминь! — завыла буря.
Новый яростный порыв её ударил прямо в лицо секретарю. В то же время струя воздуха коснулась его спины. Обернувшись, он увидел, что дверь в комнату открылась и что кто-то хочет войти в неё. Он с усилием захлопнул окно. Вошёл Мангольт.
— Господи, Боже мой! — вскричал он. — Что это вам пришло в голову отворять окно? Разве в такую погоду можно отворять окна? С ума вы сошли, что ли, мастер?
— Может быть, — не двигаясь, отвечал тот.
Бургомистр посмотрел на него в изумлении и сказал:
— Ну, уж в этом виноват не я.
— О, конечно. В этом отношении ваша милость можете быть совершенно спокойны. Это случилось раньше, чем вы пришли.
Бургомистру стало страшно от этого спокойствия.
— Вы, кажется, относитесь к этому довольно равнодушно! — вскричал он.
Ещё раз он осмотрел разрушения, которые наделала в комнате буря, подошёл к столу и поднял какую-то бумагу.
— Реестры! Совершенно испорчены. Придётся всё переделывать.
— До завтра они не понадобятся. Вчера я добрую часть ночи переписывал то, что в них было неверно. А сегодня я всю ночь буду переписывать то, что в них испорчено.
— Работали две ночи подряд!
Мангольту никогда не приходилось делать этого.
— Впрочем, вы молоды, а работу сделать надо. Но бумага, господин секретарь, бумага! Ведь она тоже стоит чего-нибудь. Вы забыли об этом?
— Пусть вычтут из моего жалованья.
— Легко сказать. Вы не так богаты, и ваша мать будет не совсем довольна.
В глазах секретаря блеснул огонёк.
— Это послужит ей на пользу. У неё всего довольно.
— Очень непочтительный ответ, господин секретарь. Мы должны уважать наших родителей, несмотря на их недостатки. Кстати, мне нужно сказать вам два слова. Почему вчера утром вы вели себя так странно? Некоторые утверждают, что вы хотели показать своё неуважение к городскому совету.
 
— Это очень жаль, — спокойно отвечал секретарь. — Это недоразумение произошло от того, очевидно, что я буквально перевёл греческое слово «anthropos», которое относится к виду, теперь уже вымершему, к полубогам, полутитанам, — сердито прибавил он.
— Мастер Шварц тоже говорил что-то подобное. Он называл и греческого мудреца, который, по его словам, навёл вас на эту мысль. Но его объяснение показалось недостаточным.
— Чрезвычайно сожалею, что члены совета почувствовали себя оскорблёнными. Я вполне понимаю, что нельзя и требовать от людей в их положении, чтобы они действовали иначе, чем они действуют на самом деле.
— Очень рад, что слышу это, — подхватил бургомистр, который не надеялся на то, что секретарь будет так уступчив. Фастрада успела уже подготовить почву, и бургомистр теперь удовольствовался бы и меньшими извинениями. — Я так и скажу им. Я был уверен, что вы дадите такие объяснения, которые их удовлетворят. Стало быть, дальше это дело не пойдёт. Но на будущее я советую вам быть осторожнее. Когда-нибудь и вам придётся стоять во главе семьи, а может быть, и города, вот как я теперь. Явится потребность комфорта и обеспеченности, ибо в конце концов всем людям надо есть и пить. С этим ничего не поделаешь.
— Писано: не о хлебе едином жив будет человек, но о всяком глаголе, исходящем из уст Божиих. Впрочем, это едва ли следует понимать буквально.
— Конечно. Как может человек жить словом? Да и не нам, светским людям, толковать Писание. Наше дело — жениться, плодить детей, заботиться о них и воспитывать их и, насколько возможно, то же делать и относительно наших сограждан.
— То есть прежде всего заставить их думать об обеспеченности и комфорте?
— Именно, — отвечал бургомистр, радуясь, что его собеседник понимает его так хорошо. — Об остальном позаботится духовенство. Это их дело, и за него отвечают они, а не мы.
— А если они заблуждаются сами?
— Ну, тогда вина падает на них. Если же мы начнём задаваться такими вопросами, то это приведёт нас к тому же, к чему пришли Ян Гус и Иероним Пражский, — возбуждённо закричал Мангольт.
Об этом с ним нельзя было говорить.
— Да, это, конечно, рискованно, — спокойно согласился секретарь.
— Вот видите! Их сожгли на этом свете, а может быть, будут жечь и на том, — промолвил бургомистр, понижая голос. — Поэтому не будем думать о таких вопросах и станем заниматься своим делом. А теперь я дам вам ещё один совет: не спорьте никогда с теми, кто сильнее вас.
— Но как же я могу знать наперёд, кто меня сильнее?
— Ах, ты, Господи, Боже мой! Каждый человек, который в своём уме, может сообразить это. Могу же я понять, что, например, папа, король и даже кардинал Бранкаччьо сильнее меня.
— Это верно, — согласился секретарь. Он, по-видимому, находился в особенно сговорчивом настроении.
— Ну, вот видите, — наивно воскликнул бургомистр. — Я только бургомистр одного и притом не самого большого города в империи. А вы ещё меньше меня, мастер секретарь. Никогда не нужно забывать о своём положении. Я очень рад, что теперь вы, очевидно, понимаете это. Иначе едва ли я отдал бы за вас когда-нибудь Фастраду, хотя она и очень умная девушка. Не придёте ли вы сегодня к нам обедать? У нас сегодня лакс-форель — чудная рыба, которую мне вчера поднесла корпорация рыбаков. По-бургундски, с мускатом.
Мускатный орешек был большой редкостью в те времена, и бургомистр хотел подметить на лице секретаря, какой эффект произведут эти слова. Но на этом лице не отразилось никакой радости.
Разочаровавшись в своих ожиданиях, бургомистр продолжал:
— Кардинал Бранкаччьо был очень доволен, когда я сказал ему об этом сегодня утром. Ему уже давно хотелось попробовать рыбу, приготовленную таким способом. Кстати, и для вас представится удобный случай встретиться с ним не в такой официальной обстановке, как прежде. Это знатный князь церкви, любезный и приветливый. По крайней мере он всегда был таким по отношению ко мне, хотя другие называют его высокомерным. Но за моим столом он не будет высокомерным. Итак, жду вас к двенадцати часам. Но вы должны быть аккуратны: кардинал не любит дожидаться обеда.