Пятая труба; Тень власти

Опять перед ним предстала леди Изольда.
— Так будет хорошо, — промолвила она. — Теперь я запру двери: не хорошо мешать в час любви.
Кардинал всё видел и слышал, но не мог ни говорить, ни избегнуть её насмешливого взора. Леди Изольда стояла перед ним и смотрела прямо ему в лицо.
Мало-помалу способность речи стала возвращаться к нему. Но в ногах ещё чувствовалась какая-то странная усталость. Кровь быстро бежала в его жилах.
Теперь кардинал понял, что это значило.
— Сирийское снадобье, — прошептал он. — Кто научил вас этому?
Она засмеялась каким-то резким, металлическим звуком, столь для неё необычным.
— Вы, вы сами, ваше преосвященство.
Вдруг одно воспоминание прорезало его мозг.
— Беатриса Понтефак! — воскликнул он сдавленным голосом.
— Она самая, — отвечала она, насмешливо приседая перед ним. — Поздно же вы догадались.
— Но ведь волосы у вас тогда были как лён. А теперь они рыжие?
— Все женщины нашей семьи родятся с светлыми волосами, а когда вырастут, становятся темнее. Тогда я была ещё девочкой. Мне не было и пятнадцати лет. А теперь мне двадцать пять.
Наступило молчание.
— Я заметил это странное сходство, — хрипло начал кардинал. — Я забыл об этом свойстве вашей семьи. Забыл и о том, что сам научил вас употреблять это средство.
— Совершив преступление, преступник обыкновенно уходит прочь и забывает. Но он должен помнить, что его жертва не забывает ничего. Однажды вечером, перед тем как уходить, вы сказали мне, что есть такая мазь, что если намазать ею губы и потом поцеловать кого-нибудь, то этот человек лишается силы. Сказали и о противоядии, которое предохраняет от такого действия. Я была удивлена тогда, зачем вы мне это говорили. Может быть, вы хотели дать мне средство для защиты в будущем. Может быть, вы хотели этим устранить других от наслаждений, которые вы берегли только для себя.
Опять наступило молчание.
— Как мне отомстить вам теперь? — продолжала она. — Я не раз думала о минутах моей мести. Первый раз, когда я бежала из дома моих родителей. Холодный осенний ветер гнал передо мной последние листья. Думала я об этом и тогда, когда я умирала от родов в придорожной деревеньке. Думала я об этом и в Париже, когда умер мой ребёнок, и я сидела над его маленьким трупиком в своей комнатке на чердаке, поглядывая на клочок серого неба...
— У вас был ребёнок? — прохрипел кардинал. — Я этого не знал.
— Вы были заняты своими удовольствиями и не считали нужным осведомиться обо мне. Мой ребёнок рос в нищете, и я не раз думала о мщении. Говорят, что месть женщины хуже, чем месть мужчины, — продолжала она. — Женщина может убить жену и ребёнка своего бывшего любовника, может выколоть ему глаза, отрезать язык. Но можно сделать кое-что и похуже.
Уже становилось темно, но в этой темноте её глаза горели ещё ярче. Голос её был страшен своим каменным спокойствием. Никто, кому пришлось видеть её при въезде в город, никто не признал бы в ней теперь ту же самую женщину.
Капли холодного пота выступили на лбу кардинала. Напрасно ища помощи, он дико обводил глазами темневшую комнату. Время от времени, словно повинуясь какой-то таинственной силе, он глядел ей прямо в глаза, вздрагивал и опять начинал блуждать взглядом по комнате.
— Пощади! — прошептал он. — Ради Христа!
Она рассмеялась каким-то странным, нечеловеческим смехом.
— Что за трусы эти мужчины! Они оскорбляют нас, а чуть окажутся в нашей власти, сейчас же молят о пощаде. Ради Христа! Да разве вы когда-нибудь верили в Него?
Кардинал молчал. Эти неумолимые глаза, казалось, впились в его сердце.
— Я приехала в Констанц с целью увидеть вас и действовать. Но мстить можно только равному себе. Вы же недостойны моей мести.
Она говорила тихо и страстно.
— В конце концов, что такое мщение? Падение до уровня того, кто тебя оскорбил.
— Однако вы собираетесь теперь мстить, — воскликнул, извиваясь в своём кресле, кардинал.
— Можете вы действовать руками? — холодно спросила она.
— Как я могу действовать ими, когда я связан? — пробормотал он.
 
— Я хочу сказать, повинуются ли вам уже мускулы?
— Не знаю.
Она наклонилась к креслу и освободила его правую кисть, крепко привязав, однако, саму руку.
— Ну?
— От верёвок руки у меня совсем онемели. Надо ослабить верёвки.
Она откуда-то вдруг вынула иголку и сильно ткнула ею в ладонь его руки. Вскрикнув от боли, он быстро отдёрнул руку.
— Действовать руками вы можете, — промолвила она. — Теперь пишите письмо кардиналу Филластре. Пометьте его, как будто оно написано шесть месяцев тому назад. В нём вы будете просить его избрать кардинала Колонну, теперешнего папу. Повторите в нём разговор, который был у вас в первые дни конклава.
Кардинал Бранкаччьо взглянул на неё с изумлением.
— Откуда вы это знаете? Мы говорили на ухо. И этот разговор остался тайной между нами.
— Что может остаться тайной в этом мире?
— Я отказываюсь исполнить ваше желание.
— Ну, нет, вы не откажетесь. Вспомните, что я вам говорила.
В её руках вдруг откуда-то оказался кинжал. Она быстро провела им по узлу верёвки. Острое лезвие перерезало его, как солому.
— Видите?
Кардинал затрепетал.
— Но как же я могу писать. Ведь я связан. Да и темно.
— Вот свечи. Сейчас я приготовлю всё для вас.
Она встала перед ним на колени и подала ему бумагу, чернильницу и перо, так что кое-как он мог писать.
Когда письмо было готово, она перечла его, одобрила и спрятала. Затем, не говоря ни слова, она разрезала верёвки, которыми он был прикручен к креслу.
— Можете идти, — коротко проговорила она.
Но кардинал не мог двинуться. Верёвки глубоко врезались ему в тело, все члены его онемели.
— Можете идти, — повторила она.
Кардинал сделал усилие и встал. Мало-помалу кровь стала течь в его жилах свободнее. Медленными и неверными шагами он двинулся к двери, накинув дрожащими руками плащ поверх своего измятого шёлкового одеяния.
— Я ухожу посрамлённый и униженный, — промолвил он, обернувшись на пороге. — Но я не сержусь. Вы сильнее, чем я думал. Теперь я люблю вас и клянусь, что вы будете моей.
Тихо и молча вышел кардинал. Только что затворилась за ним дверь, леди Изольда подошла к окну, которое всё ещё оставалось открытым. Она посмотрела на усеянное звёздами небо и глубоко вздохнула, как будто с неё спала какая-то тяжесть. Она долго стояла неподвижно. Наконец послышались голоса её возвращавшейся прислуги. Она повернулась и лёгким шагом двинулась им навстречу.
— Дайте мне выходное платье, — сказала она своей служанке. — Я ухожу в гости.
Прошло с полчаса. И вдруг на улице, среди полной ночной тишины, послышался женский крик:
— Помогите!
— Помогите! — послышалось ещё раз и затем всё смолкло.
Было поздно. Давно уже погас последний огонёк. Окна были темны. Только свет луны и звёзд, нависших над безмолвными домами, серебрил их остроконечные крыши. Медленно и мягко стал спускаться этот свет в тёмные, узкие улицы, задерживаясь словно жидкое серебро кое-где на флюгерах и водосточных трубах. Все спали.
Крик о помощи вывел из задумчивости Магнуса Штейна, который медленно возвращался домой от своей невесты. Он провёл этот вечер у неё в доме. Последнее время он стал замечать, что разница в их убеждениях становится слишком чувствительна. И в этот вечер между ними как бы образовалась пропасть. Он чувствовал, может быть, бессознательно, что между ними есть что-то такое, что разъединяет их. Сомнение пронеслось в его уме словно вспышка молнии. Оно тотчас же прошло, но всё же от него осталось что-то, а что — этого он и сам не мог бы сказать.
Вместо того чтобы идти домой, он шёл по безлюдным улицам, надеясь найти ответ на мучительный вопрос, от которого исчезло его спокойствие.
Улицы были совершенно темны. По другой стороне тянулись чёрные силуэты крыш, прерываясь по временам светлой полосой, отчего мрак у их основания казался ещё гуще. Только одна крыша в конце какой-то улицы, круто поворачивавшей на юг, была ярко освещена луной и, словно волшебный бриллиант, выделялась среди других.