Базилика

Я не стал ужинать вместе с семинаристами. К десяти часам я основательно погрузился в чтение триллера о временах «холодной войны» — прекрасное средство от головных болей и заумных учебников. На этот раз звонивший был заботливее.
— Как голова?
— Боль в основном психологическая. Я совершил глупую ошибку и был побит.
— Это было убийство? — спросил папа Пий XIII.
— Я бы сказал, да.
— Не самоубийство?
— Только если он передумал в те несколько секунд, когда было уже поздно.
— Кошмар, — произнес папа. — Позже утром я был в базилике, и там продолжали убирать.
Каждый день в базилике Святого Петра происходит миллион разнообразных событий, но я не заметил привычного размещения людей, украшений и одеяний, которые означали бы присутствие папы. Галли тоже ни о чем таком не упоминал.
— Какая-то церемония?
— Ничего подобного. Исповедь, — сказал Треди. — Каждые две недели до ленча я тайком, когда никто не видит, пробираюсь в церковь и час-два слушаю исповеди. Полезно как для талии, так и для смирения. Когда люди говорят: «Благословите, святой отец, ибо я согрешил», они действительно просят о помощи. В этом суть, ведь так? Люди, работающие на меня, воображают, что католики действительно подчиняются всем правилам, которые мы для них устанавливаем. Но чтобы убедиться в обратном, нужно всего лишь послушать исповедь. Господь знает, в чем они НЕ признались.
— Ты видел что-нибудь? Ты понимаешь, о чем я…
— Боюсь, нет.
— Я спрашиваю потому, что полицейские хотят, чтобы я, понимаешь, помог им с расследованием.
— И что ты об этом думаешь?
— Это расследование убийства. Я не уверен. Прошло много времени…
— Но, возможно, не так уж и много, — закончил за меня мою мысль Треди.
— Точно.
Он молчал с минуту, а потом сказал:
— Пол, пожалуйста, найди того, кто это сделал.
Снова пауза.
— Если считаешь, что справишься.
Мне казалось, что я почти ощущал его суровый взгляд, такой, каким на меня иногда смотрел Иванович.
— Я знаю, что будет нелегко, возможно, вскроются какие-то язвы, но я должен знать.
Это говорил мой папа и мой друг.
— Конечно…
Сказать это было нелегко.
— Если ты выяснишь все о Карузо, ты здорово поможешь, Пол.
Он знал, что я рискую разбередить старые раны, но он явно не хотел об этом говорить, да и я тоже. Поэтому я спросил:
— Насчет Карузо. Ты знал его? Каким он был?
— Серьезный, очень серьезный. И умный. Спроси любого. Умел великолепно аргументировать. А как замечательно писал. Он мог убедить в своей точке зрения кого угодно.
Только не того, кто сбросил его с купола Святого Петра.
— Он был всего лишь монсеньором. Как получилось, что ты с ним знаком?
— Карузо был моим старым приятелем. Иногда он заходил ко мне поужинать, мы беседовали. Мы с ним вместе работали кое над чем… церковные дела…
Может, папы и не лгут. Но этот отвечал уклончиво.
— Было нечто большее, да?
Он подумал с минуту и подтвердил:
— Да, но не думаю, что нужно утомлять тебя рассказом об этом.
Что бы это могло быть? Тогда я прямо подумал о том, что это, возможно, значило. Я сказал:
— Прости, что спрашиваю, но думаю, в любом случае есть вероятность, что это была ссора любовников. Карузо был геем?
На этот раз последовала долгая пауза.
— Откровенно говоря, мне это в голову не приходило. Но я сомневаюсь. Я бы сказал, что он был дамским угодником, если затрагивать эту тему.
— Ты не мог бы сказать, кто, возможно, его любовник или любовница, если это правда?
— Священники не склонны делиться подобной информацией с папой, Пол. Максимум, что я могу рассказать тебе о Луке Карузо, так это то, что я знал его как ценного и деятельного члена экипажа большого корабля под названием церковь. А разве все мы не такие же?
— Хорошо, я сделаю все, что в моих силах.
— Спасибо. Если понадобится помощь, звони, — сказал папа. Он повесил трубку, а я представил, как он шагает с котенком на руках по старому, населенному привидениями дворцу и снова заступает на свой самый одинокий в мире пост.
Небо было затянуто дождевыми тучами, когда несколькими часами позже я позвонил в дверь Ивановича. Он открыл. На Ивановиче была старомодная майка и обвисшие брюки. Волосы и его огромная черная борода дико топорщились во все стороны, но глаза не казались сонными. Они всегда были бодрыми.
 
— Пол, какой приятный сюрприз. У меня в календаре записано, что ты должен прийти в пятницу, в два часа дня, а ты пришел в понедельник после полуночи. Время летит, как говорится. Заходи, выпьем чего-нибудь.
После разговора с папой я не мог спать. Я чувствовал, что нервы на взводе и напряжение растет. Такого со мной давно не происходило, но я до сих пор плохо сплю.
— Ну, рассказывай, Пол, — сказал Иванович, пригубив водку, которую он налил в стакан из бутылки, только что взятой из морозилки. Я рассказал ему об убийстве, о папе и о кое-каких душевных метаниях. Иванович знал многое из моей истории. Он был одним из небольшого числа людей в Риме, знавших обо мне и Треди. Он знал, потому что благодаря Треди я свалился однажды на него бесформенной грудой, осколок за осколком.
— Значит, ты беспокоишься о безопасности папы из-за того, что случилось в Майами и о чем ты не хочешь рассказывать. И одновременно с этим тебе впервые за многие годы, скажем так, не нравится перспектива участия в расследовании насильственной смерти.
Иванович умел с помощью нескольких аккуратных предложений успокоить все что угодно, от легкого замешательства до полного отчаяния. Я представил, как он аккуратно добавляет новую запись в файл, где у него хранятся сведения о Поле-Шалтае-Болтае. Я уже не раз решал, что однажды загляну к Ивановичу, когда его не будет дома, и прикреплю магнит к его компьютеру.
Я сказал:
— Где-то так, более-менее. И еще меня совершенно не интересует нумерология.
— Это, по крайней мере, верный признак активного умственного здоровья. С другой стороны, плохо, что ты не хочешь поговорить о Майами. А что касается убийства, то вполне естественно, что тебя встревожило расследование этого преступления: оно может вернуть тебя к прошлому опыту, который ты по определенной причине хочешь забыть.
Он смотрел на меня, оценивая.
— Думаешь, будет лучше, если я позвоню папе и скажу ему, что я — мы оба — думаем, что с твоей стороны это будет неразумным поступком?
Да, он был прав. Но также и ошибался.
— Я хочу расследовать это дело, разве не ясно? Треди — мой друг. Я ему нужен, и я хочу ему помочь.
Иванович рефлекторно потянул себя за бороду.
— Я понимаю, Пол, но в конце жизни каждый человек несет ответственность за свое собственное спасение. И папа, и обыватели вроде нас. Разницы нет.
Я немного подумал над этим.
— Дело в том, Майкл, что я действительно этого хочу. Может, даже не ради Треди. Может, я хочу сделать это ради себя. Но я боюсь того, что может произойти, если я вмешаюсь. И если не вмешаюсь — тоже. Останусь ли я здесь, останусь ли я братом, если справлюсь? И смогу ли остаться, если у меня ничего не получится?
— Ну, тогда совсем другое дело, не так ли? Ты должен спросить себя, сможешь ли ты, Пол, сделать это без риска. Справишься ли ты? И не придется ли нам начинать все сначала?
— А ты как думаешь?
Он улыбнулся.
— Вопросы задают психиатры, Пол. А отвечать должен ты.
Позже я медленно возвращался через город. Тибр купался в лунном свете, город жил в своем древнем и одновременно молодом ритме. Рим — город, не похожий ни на один другой и одновременно такой же, как все остальные города; в час испытаний и страха он перестает походить на фигуру в белой мантии и становится неприветливым и чужим. Клубы гудели, молодежь в крошечных машинах поддразнивала вялых дорожных полицейских, проносясь мимо дремлющих руин империи.
Посреди этого бурлящего водоворота общежитие колледжа святого Дамиана стояло во мраке и тишине: будущее церкви благополучно спало в своих постелях и видело невинные сны, положив обе руки поверх одеял. Мне было интересно, вернулся ли тот семинарист-британец и станет ли он благодаря этому вечеру, проведенному вне стен общежития, хорошим священником или его очень скоро отчислят.