Холодные песни

«Этот отель… словно мертвый тупик».
Герман идет к бару, возвращается со стаканом ненастоящего «Буратино», закуривает у мусорных урн – четырех глиняных кувшинов с полиэтиленовыми мешками. Смотрит на сцену. Аниматорша в китайском халатике – другая, не та – водит с детишками хоровод. Деревянные палочки торчат из прически девушки, заостренные концы погрузились в мозг – так кажется Герману.
Он смотрит на стену напротив. Фанеру покрасили черной краской, нарисовали театральные маски: трагическая маска, маска слепца, комическая маска, размытая припадочным криком физиономия и несколько типажных масок. Они обрамляют нарисованное женское лицо – печальное, живое, со слезами в глазах.
Он тушит сигарету в песке на дне пепельницы и против воли снова смотрит на плоское лицо. Девушка вот-вот заплачет, она следит за Германом, как те картины с вездесущим взглядом. Кто ее обидел? Может, он?
Герман стряхивает абсурдную мысль, но она вьется рядом, перетекает разводами черной краски, дурманящими подобиями концентрических спиралей – узоры двигаются по листу фанеры, засасывают психологические маски и обвиняющее лицо. Справа вспучивается пленка, разлинованная, как шахматная доска, на черные и белые квадраты с логотипами отеля. Плакат бугрится, будто кто-то пытается проникнуть с той стороны – толкает руками, лапами, тычется лицами, мордами.
Герман не хочет засвидетельствовать чье-то рождение. По неспокойному полиэтилену скользят полосы света. «Всего лишь ветер», – успокаивает себя Герман и смотрит сквозь ячеистый потолок в темное небо. Луна полная, серебристо-тусклая; покачиваются кисточки старых пальм.
Герман опускает взгляд. Видит мусор в углах, обрывки воздушных шаров, клочья поролона. Видит разводы на сиденьях стульев, стянутых проволокой по ножкам. Видит рисунки краской прямо по доскам и плитам: зеленолицый из «Маски», Майкл Джексон, Мэрилин Монро, Боб Марли, вальсирующая парочка – у девушки отломилась фанерная нога. Видит пенопластовых фараонов и покосившуюся будку диджея.
Дети, совсем крохи, танцуют у самого края сцены. Неужели всем плевать?
Это печальное лицо, эти глаза с пленкой слез, это помутнение…
Фальшь, кругом фальшь. Стоит лишь посмотреть в другую сторону, вовне – и перед глазами расцветает тлен, декор осыпается, проступают язвы. Разруха. Обманка. Фальшивый фасад семейной жизни, любви, верности… ложь, запустение, хаос…
Герману дурно, он валится спиной на металлическую конструкцию, которая поддерживает глиняные кувшины-урны, и едва не опрокидывает ее. Кажется, весь зал оборачивается к нему, стихает музыка, античный театр умирает, дети шипят десятками рассерженных ртов, Герман разворачивается и идет прочь. Впереди и слева из сумерек вырастают две огромные фигуры. Кинг-Конг и Годзилла. Герман понимает, что вышел к детскому клубу. Противно скрипят цепи качелей (он помнит, что они запаяны в пластиковые трубки), на которых никто не катается. Герман разворачивается и идет в обратную сторону, вытряхивает из пачки последнюю сигарету, чиркает зажигалкой – желтая вспышка освещает плачущее лицо, разделенное по линии носа бескровной раной, пустые глазницы, Герман жмурится, налетает на что-то костлявое, растянувшееся поперек дороги, отскакивает, обходит слепо по траве, открывает глаза. Видения исчезли. Цепочка огней уходит к морю, светится аптечная витрина…
За столиками террасы сидят счастливые люди, скрипач виртуозно играет на инкрустированном стразами инструменте. Горят фонари и фонарики, сияют глаза, а мир за этими глазами… зачем думать об этом?
Кто-то машет ему рукой. Серебрится и переливается платье, лицо скрыто в тени. Герман машет в ответ и идет навстречу.
Звонкий, яркий, пенный мир обволакивает, тянет в студенистое великолепие, в ночь, у мира суставчатые пальцы и красные глаза, а потом на плечо Германа ложится чья-то рука, и хриплый голос шепчет на ухо:
– Замри.
Он отдергивается, всматривается в бледное в свете фонарей лицо. Перед ним Маша, ее крупные скулы, зубы, грудь. У Германа обмирает сердце, когда она шепчет:
 
– Скучаешь?
Он противится искушению поцеловать этот большой красный рот.
– Немного.
– Понимаю. – Она приближается, касается бедром. – Знаешь, как я отдыхаю? В свой единственный выходной.
– Нет.
– Превращаюсь в туриста. Надеваю браслет другого отеля, пять звезд, и ем королевские креветки, пью коктейли. Главное – не примелькаться.
– Откуда браслеты?
– Девочки знакомые дают. Из отелей.
На Маше черное блестящее платье – так выглядит ночное море под воспаленной луной.
– А что с этим отелем?
– В смысле?
Он отступает под ее напором, шажок за шажком, все происходит будто бы случайно, и они оказываются за высокой пальмой; прикрученный к стволу светильник не работает.
– Да какое-то все… заброшенное, что ли. Не ухаживает никто.
Она мелко кивает:
– В точку. Хозяин уехал – и всем пофиг. Где твоя жена?
Вопрос застает врасплох. Герман не знает: они почти не разговаривали вечером, он не застал Юлю с Костиком в номере – нашел в столовой, но те почти сразу ушли на анимацию.
– Наверное, на детской дискотеке.
– У меня тоже был муж. – Герман хочет спросить: «Почему тоже?», но молчит. – А потом взял да уплыл, даже хвостиком не махнул… Тебе не холодно?
Ему жарко.
– Погрей меня.
Она протягивает сложенные домиком кисти, и он накрывает их ладонями, руки у нее ледяные, он осторожно растирает озябшую кожу, и Маша жмурится от удовольствия. Герман смотрит по сторонам. В паху ноет и тянет. «Что я делаю?»
– А теперь ты, – говорит она.
– Что?
– Закрой глаза.
Он подчиняется. Стоит в темноте – ее руки исчезли из его рук, он остался один, не чувствует даже Машиного дыхания.
– Не подсматривай.
Что-то касается его щеки, холодное, шершавое – прикосновение неприятно, и Герман открывает глаза. И тут же отшатывается от Маши. Ее лицо похоже на маску одержимости.
– Закрой глаза, – приказывает она без интонации.
– Что ты делаешь?
Он пятится.
Она больше ничего не говорит. Надвигается на него, и тогда он видит, что у нее в руке. Крошечная морская звезда, Маша держит ее большим и указательным пальцами за диск, темные лучи извиваются – он знает, что в бороздках сидят гибкие трубочки с присосками, ножки звезды, рассказывал об этом детям…
Она… она хотела засунуть звезду ему в ухо! Подсадить в мозг!
Он бросается сквозь криво подстриженные кусты и бежит не оглядываясь. Чем дальше от террасы, тем темнее – фонари горят вполнакала, к стенам прилипли желтые пятна света. Герман не разбирает дороги. За спиной остаются детская площадка с мини-зоопарком (в клетках кричат обезьянки), глиняная башня голубятни (в круглых окошках мелькают серые крылья)… «Они ведь их едят, арабы… фаршируют и уплетают за обе щеки… или это другие голуби?»
Он делает крюк вокруг бассейна и выскакивает к беседке со столами для пинг-понга. Знакомые качели, скамейка. Лестница на второй этаж корпуса.
Ни в одном окне не горит свет.
Под раковиной, в самом углу, прячется ведерко с морскими звездами. Твари шевелятся, перебирая лапками. Герман смывает их в унитаз и моет ведерко с мылом.
Возвращается в комнату.
Юля спит. Он смотрит на жену, смотрит другими глазами – глазами испуганного человека, который предал доверие, едва не изменил. «Какое красивое у нее лицо, какое родное», – думает Герман и влезает под одеяло, рядом с сыном, который перебрался на их кровать.
Костик вскрикивает во сне и зовет маму.