Собрание сочинений в 15 томах. Том 15

На вокзале в Торкэй она уже прочно овладела положением. Добилась хороших чаевых для носильщиков, заявив: «У них такса полкроны», — и таким же способом благополучно уладила вопрос с извозчиком.
— А Торкэй кусается, — заметил супруг.
— За хорошее не жалко заплатить, — возразила она, адресуясь отчасти к нему, а отчасти к швейцару отеля.
И, утихомирив своего властелина, она уложила его в постель, а сама долго лежала около него, не смыкая глаз и погрузившись в мечты.
В ее растревоженном воображении проходила целая процессия прекрасных женщин прошлого, которые были вынуждены отдавать свое тело королям-карликам или безобразным феодалам, богатым купцам, сановникам, миллионерам, испытывая при этом еще меньше наслаждения, чем довелось испытать ей. Все женщины в этой процессии были удивительно похожи: среднего роста, брюнетки, с живыми темными глазами и теплой, смуглой кожей; дело в том, что все это был ее собственный образ в тысяче разных прелестных костюмов, всегда жертвенный, но гордый и полный достоинства. Впрочем, одна особа на белой лошади была совсем без костюма: леди Годива. На Венере — жертве Вулкана — тоже было надето немного. Зато на Анне Болейн — богатый наряд. Великолепна была Эсфирь, омытая, умащенная, в чрезвычайно откровенных и роскошных одеждах, звенящих, словно систр, подчиняющая себе царя своей смуглой прелестью, сильная своей покорностью. Она всегда больше покорялась, чем дарила себя, храня драгоценное сокровище самозабвения, которое принадлежало только ей, составляло ее собственную, никому не доступную сущность. Она руководила чудовищем, направляя его к высоким и прекрасным целям.
Может быть, это в конце концов и есть назначение жены?
Да, для большинства женщин это, может быть, именно так.
Существует ли где-нибудь настоящая любовь между мужем и женой? Эти отношения заключают в себе обязательство, а обязательство — смерть любви. Сожительство супругов всегда чересчур тесно. Мужа видишь слишком близко. Amant имеет то преимущество, что с ним не надо жить вместе.
Был один человек, которого она старалась забыть, но французское слово «amant» уступило место более привычному «любовник», и все ее существо охватила жажда любви… Настоящей любви.
Игра воображения прекратилась. Некоторое время она упорно смотрела во мрак, потом тихонько застонала, заплакала и долго плакала беззвучно.
— О мой милый, — прошептала она наконец. — Мой милый.
Выплакавшись, она почувствовала себя гораздо лучше.
К утру она совершенно успокоилась и даже приготовилась вкушать наслаждения, которые ей сулил Торкэй. Она придумала много таких вещей, которые должны были в корне изменить положение. Она встала с постели, накинула парижский халат и стала любоваться морем — очаровательно! Потом позвонила, потребовала «chocolat complet», пояснив, что «M'sieu mangera Plutarch». Но возвращенная испуганным взглядом горничной в добрую старую Англию, перевела:
— Чашку шоколада, булочки и масло. Муж еще спит.
«Пусть остается его привилегией оплата, — думала она, — но заказывать буду я».
Она стала одеваться и во время одевания пересматривала в уме текст своей речи, которую сочинила в поезде. Она произнесет ее позже, днем, когда он умоется и будет испытывать угрызения совести. После этого шампанского всегда бывают угрызения совести. Он напился первый раз в жизни, а ей известно, что на другой день бывает так называемое похмелье, когда падшее человечество жаждет прикосновения холодной руки ко лбу. Она жалела, что ее сведения о способах опохмеляться слишком недостаточны.
Она спустится в бар и узнает как следует.
Получилось великолепно. Буфетчик оказался очень толковым и любезным. Она попробовала коктейль, который. По его словам, он сам изобрел. Это проясняло мысли и бодрило. Она поступила против собственных правил: выпила еще один.
Посреди дня ей удалось произнести свою маленькую речь — в саду отеля, под зонтиком, который она держала над головой мужа, — и добиться его унылого, но безропотного согласия.
Говорить ли о деньгах? Ни слова, пока они не вернутся в Лондон и она не начнет вести хозяйство. А вернулись они стремительно, едва только Эдвард-Альберт получил первый счет за неделю.
 
Счет был довольно крупный, но медовый месяц — это медовый месяц. Эдвард-Альберт нашел счет невероятно огромным. При таких условиях никаких достатков не хватит. Он принялся его проверять, пункт за пунктом.
— Почему они называют этот номер королевским?
— Они считают, что хорошо нас устроили.
— Хорошо устроили!
Он побледнел, и на лице его выступил пот. Он был слишком потрясен, чтобы кричать в голос.
— Устроили! — прошептал он. — А что это за расходы швейцара? Это та навязчивая балда внизу?
— Он заплатил за кое-какие вещи, которые я купила в магазинах. Так всегда делают в отелях.
Она пробежала счет.
— Все правильно.
— А парикмахер? Маникюрша?
— Это здесь же, в отеле.
— К чертовой матери! — воскликнул Эдвард-Альберт, без малейшего колебания пуская в ход это некогда столь страшное ругательство Нэтса Макбрайда.
Он горько задумался.
— Я встречал в газетах объявления людей, которые отказываются нести ответственность за долги своих жен.
Она ничего не сказала.
Они вернулись в Лондон третьим классом и почти всю дорогу молчали.
Несколько дней настроение на Торрингтон-сквер было ужасающее. Денег на хозяйство не выдавалось. Эдвард-Альберт ходил завтракать и обедать в ближайшие пивные. Но Эванджелина завтракала и обедала дома и даже покупала свежие цветы. И вот как-то раз, вернувшись домой после одной из своих ресторанных трапез, Эдвард-Альберт обнаружил, что его квартиру заполонил тесть. В тот момент, когда Эдвард-Альберт входил в комнату, инспектор что-то строго говорил дочери. Отрывистым жестом предложив зятю сесть и подождать, пока до него дойдет очередь, он продолжал свою речь:
— Ты с каждым днем становишься все больше похожа на свою мать — и наружностью и поведением. Но, насколько это зависит от меня, я не допущу, чтобы ты покрыла себя тем же позором, что она. Зачем ты все это затеяла? Я сделаю для тебя все, что смогу, и не дам тебя в обиду. Но так нельзя. Да… А теперь у меня дело к вам, молодой человек. Что это за мода не признавать хозяйственных счетов и не давать жене ни гроша?
— Деньги мои, — проворчал Эдвард-Альберт.
— Но не тогда, когда у вас есть долги, юный мой приятель. И не тогда, когда вы взяли на себя определенные обязательства. Да-с. Имеется такая штука, как хозяйственные расходы; и она должна регулярно получать на это деньги. На починку вещей, на покупку новых, если что сломается или износится, наконец, для расплаты по счетам торговцев.
— Счета я сам могу оплачивать, — возразил Эдвард-Альберт.
— Лучше установить бюджет, кто бы этим ни занимался. И если вы поручите это ей, то не будет никаких споров. Потом она должна получать известную сумму на туалет. Помесячно или поквартально, — но ни один уважающий себя муж не отказывает жене в этом. Наконец, ее личные деньжата на случайные расходы. Вы ведь хотите быть примерным мужем, Тьюлер, насколько это для вас возможно, а все это такие вещи, в которых ни один джентльмен не может отказать. Надо было заранее составить брачный договор, чтобы не ввергать ее во все эти неприятности. Но лучше поздно, чем никогда. А все остальные деньги — ваши, и вы можете распоряжаться ими, как вам будет угодно. Так, значит, на какой же сумме мы договоримся?
— А я что ж, не имею права голоса?
— Нет, — спокойно, но грозно отрезал инспектор.
Что-то отдаленно напоминающее проблеск юмора и даже как будто какого-то сочувствия промелькнуло в лице этого огромного мужчины.
— У меня нет оснований хорошо относиться к вам, молодой человек, — сказал он. — И вы вообще не из тех, к которым можно чувствовать расположение… Но я немножко знаю свою дочку — и ее мамашу… Так что чем скорей вы урегулируете этот щекотливый вопрос и внесете в него полную ясность — в своих собственных интересах, учтите это, в своих собственных интересах, — тем более будете мне благодарны впоследствии. Ведь ты, наверно, продолжаешь делать заказы торговцам? — обратился он к Эванджелине.