Честное пионерское! Часть 4 (СИ)

Зоин отец отвернулся, выдохнул в приоткрытое окно струю дыма. Я увидел, что шапка на его голове покачнулась, сместилась к затылку, полностью открыла лоб. Юрий Фёдорович этого не заметил (или не обратил на этот факт внимания). Он посмотрел на сигарету, будто прикидывал, как долго та будет дымить.
—…А Витька молчал, — продолжил Каховский. — Слушал бредовые размышления своей жены и не возражал ей. Никого больше не слушал. Изображал бесхребетного идиота. Хотя он обязан был повести её на аборт! Обязан! Мало ли чего она хотела! Он должен был сам всё решить! Мужчина он или нет⁈ Стукнул бы по столу!..
Он рукой ударил по рулевому колесу.
—…И настоял бы на своём!
Юрий Фёдорович покачал головой.
Он взглянул на сигарету — проверил, уцелела ли та после выплеска его эмоций. Посмотрел и на меня. Но не на лицо — будто вдруг заинтересовался моей шапкой. Несколько секунд он глядел на мой головной убор. Усмехнулся. Я не понял, что его рассмешило: «петушок» или же он так отреагировал на собственные размышления.
— Женщины странные существа, — сказал Зоин отец, — не похожие на нас, мужчин. Надеюсь, ты это уже понял, зятёк. Обо всём, что не касается денег, они нечасто думают — головой. И редко когда по собственной инициативе отказываются от своих навязчивых идей. Она мечтала родить дочь…
Каховский вздохнул.
— Лиза ведь тоже хотела подарить Зое брата, — сообщил он. — Скажу тебе по секрету, зятёк: я когда-то надеялся, что жена родит мне пацана. Но потом узнал, чем это может для нас обернуться. И запретил Елизавете даже думать о таком. «В детдоме полно мальчишек — бери любого» — сказал я ей. А Витька так не поступил. Он промолчал.
Зоин отец закашлял, вытер ладонью губы. Я наблюдал за тем, как он курит и смотрит сквозь лобовое стекло. Мне почудилось, что на самом деле Юрий Фёдорович рассматривал не торчавшие из сугробов кусты и не облепленные снегом стволы тополей — он видел картинки из своего прошлого.
— Дядя Юра, вы знали маму… Пашкину? — спросил я.
Зоин отец кивнул.
— Лиза познакомилась с ней в больнице, когда мы задумали рожать второго ребёнка, — сказал он. — У них нашли схожие проблемы — такое сближает. Подруги по несчастью. Изливали одна другой горе: посторонним ведь о таких проблемах не расскажешь. Вот они и шастали друг к другу… с жалобами и нытьём.
Каховский посмотрел на меня.
— Мы с Витькой не были даже приятелями, чтоб ты знал. Так… здоровались при встрече. Но я беседовал с ним — тогда. Вот только Солнцев к моим словам не прислушался. Дурак. И вот уже который год я едва ли ни каждую неделю утираю жене слёзы и слышу её рассуждения о том, что Витька мог спасти её лучшую подругу. Мог, но не сделал этого.
Юрий Фёдорович опять закашлял. Кулаком постучал себя по груди. Смахнул с глаз влагу и снова вдохнул через сигаретный фильтр, словно боялся задохнуться без новой порции табачного дыма. Выдохнул — струя дыма врезалась в лобовое стекло и разделилась на несколько тонких дрожащих щупалец.
— Она его с тех пор иначе, как «убийцей» не называет, — сказал Каховский.
Ухмыльнулся.
— А теперь вот, ты мне подкинул сюрприз, — сказал он. — Представь, зятёк, чего я наслушался, когда Лиза узнала, что Витька сошёлся с твоей матерью. Поначалу это был полный… кошмар. Зоя не даст соврать: она и рассказала матери о «дяде Вите». Лучше бы промолчала. Сразу предупреждаю тебе, зятёк: Солнцева и на порог к себе не пущу. Учти это… заранее.
— Учту, — пообещал я.
Лобовое стекло «копейки» не спеша покрывалось тонким слоем снежинок. Примерно раз в полминуты очередной порыв ветра сметал с него снег, позволял нам любоваться на превращённый в причудливые скульптуры кустарник. Мимо машины Каховского суетливо прошагала девица (на вид — старшеклассница), мазнула по капоту варежкой.
Я проводил девушку взглядом. А Зоин отец её будто и не заметил. Он молчал, курил (пребывал, как мне казалось, в плену собственных мыслей), изредка покашливал. Я выжидающе смотрел на его профиль («римский» — это Надино определение неизменно всплывало в моей памяти всякий раз, когда я видел нос Юрия Фёдоровича).
 
— Дядя Юра, вы для этого приехали? — спросил я. — Чтобы рассказать мне о Викторе Егоровиче Солнцеве?
Зоин родитель вынырнул из размышлений. Поморгал, затянулся сигаретой. Кивнул.
— И для этого тоже, — сказал Каховский. — Думал сегодня… над словами дочери. Она мне вечером много всего наговорила. И какой я негодяй — тоже объяснила. Вот и вспомнил твой рассказ о том, что я мог упрятать Солнцева за решётку. Пришёл к выводу, что действительно мог. И сделал бы это, появись у меня такой повод. До недавнего времени, разумеется.
Он поскрипел рукоятью, приоткрыл окно. Щелчком отправил истлевшую сигарету подальше от света фонарей: в кусты. Та пролетела по воздуху ярким метеором, нырнула в снег. Я невольно скосил взгляд на пепельницу, не увидел там ни одного сигаретного фильтра — лишь кучки из похожих на крупные снежинки хлопьев.
— А теперь?
— Теперь я терплю упрёки жены. Из-за него. И из-за тебя.
Каховский пошарил над приборной панелью — в его руке мелькнул нарисованный на бумаге верблюд. Юрий Фёдорович выудил из пачки новую сигарету, постучал ею по рулевому колесу и чиркнул зажигалкой — я зажмурился от яркого света. Каховский снова закурил: вдохнул дым с жадностью и видимым наслаждением, будто полдня провел без курения.
— Что изменилось? — спросил я.
Зоин родитель указал на меня сигаретой.
— Ты… появился, зятёк, — ответил Юрий Фёдорович. — Я же вижу, как ты трясёшься над мамкиным ухажёром. Целую комбинацию разработал, чтобы свести её с Витьком; не пожалел на это дело тридцать рублей. А мне теперь с тобой ссориться не с руки. Особенно после этих твоих новых фокусов. Так я жене и объяснил. Две недели после этого спал на диване в гостиной.
Он потёр щёку.
— И Зоя изменилась, — заявил Каховский. — Слышал бы ты, зятёк, как она поругалась со своей матерью: та пыталась отвадить её от общения с Солнцевыми. Но дочурка заявила, что будет ходить везде, куда ты её поведёшь. А если нас что-то не устраивает, то она переедет к тебе жить — «навсегда». Сказала, что тётя Надя ей это разрешит: она добрая, в отличие от нас.
Зоин родитель ухмыльнулся, качнул головой.
— Лиза явно не ожидала такого отпора, — сообщил он. — Это был, как говорят у вас в самбо, «чистый бросок». Потому что Зоя не шутила — мы с женой это поняли. Вот так вот, зятёк. Дома теперь о тебе говорим либо хорошо, либо когда нас не слышит дочь. Стараемся вообще не поминать вашу компанию: ни Солнцева, ни этого маленького рыжего засранца.
Юрий Фёдорович хмыкнул. Он прикрыл окно (терзал рукоять стеклоподъёмника, будто та перед ним провинилась). Оставил лишь узкую щель, в которую не залетали снежинки, но к которой устремлялся круживший в воздухе табачный дым. Каховский, не глядя, ткнул сигаретой в пепельницу. Провел рукой по рулевому колесу, будто сметал с него мусор или снег.
Сказал:
— Сегодня вечером дочь устроила мне истерику из-за этой убитой девки: из-за Удаловой. Наговорила много всего… нехорошего. Заявила, что ненавидит меня. И что ей стыдно за такого отца — за такого, как я. Честно признаюсь, зятёк: она впервые со мной так разговаривала. Таких истерик у неё раньше не случалось. М-да. И кстати: собралась переезжать к тебе. Снова.
— Сегодня?
Юрий Фёдорович дёрнул плечом.
— Нет… — сказал он. — Хотя… не знаю. Когда я уходил, Зоя рыдала в своей комнате. После нашего с ней очередного разговора. Веришь ли: до сих пор мороз по коже пробегает, когда вспоминаю эти её всхлипывания. Кошмар. Ненавижу женские слёзы. А особенно невыносимо — когда плачет моя дочь. Вот честно: лучше бы мне сегодня морду набили.
Каховский вновь прижал к губам сигарету.
Мне почудилось, что её кончик едва заметно вздрагивал.
— Жена меня выпроводила: пообещала, что успокоит дочь, — сообщил он, выпустив из ноздрей две струйки серого дыма. — Но кто бы успокоил меня. Не поверишь, зятёк: подумывал даже купить поллитровку и напиться. И наплевать на то, что завтра на работу. Ну а потом вспомнил о тебе. В конце концов, ведь это же ты и заварил всю эту кашу…