Ностальгия по настоящему. Хронометраж эпохи

Впрочем, может, это чья-то обмолвка за соседним столиком навязчиво и неосознанно залетела в блоковскую мелодию. Может быть, это один из тех, «с глазами кроликов», пробормотал. Это имя было у всех на устах. Для русской души и уха оно таило в себе неизъяснимую привлекательность.
«Аннабел Ли, Аннабел Ли», – через тридцать лет бубнили мои товарищи по классу, завороженные непонятностью дальних созвучий, а может быть, неосознанно влюбленные в губы произносящей их нашей англичанки. «Аннабел Ли», – шептал и Юра Кочеврин, сильный и красивый, чьи ноги под корень были обрезаны войной, и классный вратарь, примерявший под партой новенькие перчатки, – как и в вашем, наверное, классе, читатель, – вратаришка с остроумной кличкой Дырка, и сын генерала, и сын уборщицы, будущий дипломат, и будущий физик, и отсутствующе улыбался второгодник, увлеченный чем-то своим, сладострастным, интимным, под задней партой. «Аннабел Ли, Аннабел Ли…» Может быть, неосознанно это имя сливалось для нас с туманной тенью Вивьен Ли из «Леди Гамильтон» – старой ленты, просмотренной нами по нескольку раз.
Как умел, тогда я попробовал перевести это на наш язык. Аннабел Ли хотелось сделать нашей. Это было первым моим переводом:
 
 
        Ты жила среди неба, посреди безалаберной
 
        гонобобельно-синей земли.
 
        Вы встречались в Алабино
 
        с подмосковной сомнамбулой?
 
        Но я звал тебя Аннабел Ли.
 
        Ты не ангел была. У тебя были алиби.
 
        Сто свидетелей в этом прошли.
 
        Называли тебя отключенною падалью.
 
        Но я звал тебя Аннабел Ли.
 
        За твои альбиносово-белые бровки,
 
        за небесные взоры твои и за то,
 
        что от неба была полукровкой,
 
        я назвал тебя Аннабел Ли.
 
        Жизнь достала ножом до сердечного клапана.
 
        Девальвированы соловьи.
 
        Но навеки в Алабино на дубу нацарапана
 
        твоя кличка – Аннабел Ли.
 
 
Увы, Эдгар По во всем этом не был виноват, ему не снился наш гонобобель, эти синие водянистые северные ягоды, старшие сестры черники, с туманной поволокой, как на морских плашках Билибина. Но именно в них голубело имя.
Годы, годы прошли.
И надо же, с тем же именем на губах бродил по городу, тогда носившему название Данциг, полуголодный парень, потом ставший крупнейшим писателем, этот немецкий подросток, подумать только, и он тоже из клуба Аннабел Ли!
Я переложил эти его стихи.
Посмотрим, чем стала она, фрау Аннабел Грасс.
Аннабел Ли?
 
 
        Я подбираю палую вишню,
 
        падшую Аннабел Ли.
 
        Как ты лежала в листьях прогнивших,
 
        в мухах-синюхах, скотиной занюхана,
 
        лишняя Аннабел Ли!
 
        Лирика сдохла в пыли.
 
        Не понимаю, как мы могли
 
        пять поколений искать на коленях,
 
        не понимая, что околели
 
        вишни и Аннабел Ли?!..
 
        Утром найду, вскрыв петуший желудок,
 
        личико Аннабел Ли.
 
        Как ты лежала чутко и жутко
 
        вместе с личинками, насекомыми,
 
        с просом заглотанным медальоном,
 
        непереваренная мадонна,
 
        падшая Аннабел Ли!
 
        Шутка ли это? В глазах моих жухлых
 
        от анальгина нули.
 
        Мне надоело круглые сутки – жизни прошли! —
 
        в книгах искать, в каннибальских желудках,
 
        личико Аннабел Ли.
 
 
Дряблая вишня, паданица, стала под пером нашего поэта метафорой загадочной Аннабел Ли, одной из самых влекущих теней прошлой культуры.
 
Эти стихи могли бы быть написаны сегодняшним Лопахиным. Это его счеты с Вишневым садом. Так Достоевский породил капитана Лебядкина, а тот, в свою очередь, зазвучал в голосе раннего Заболоцкого, который в молодости полемически писал, что Лебядкин – его любимый поэт.
«Аннабел Ли!» Гюнтер Грасс, как черт ладана, боится этого навязчивого имени, отмахивается от него, его тошнит от сентиментальности завравшихся отцов, от этой тухлой, залапанной, проституированной Аннабел Ли – прошлой культуры, прогнившей истории, он ненавидит ее. И не может отречься и вынужден повторять: «Аннабел Ли! Аннабел Ли!» Я хочу спросить его, что значит для него Аннабел Ли – захватанная красота? Мировая культура? Агония кончающегося века? Субстанция с пошлым названием «душа»?.. Но гудит автобус. Нас опять куда-то везут. Грасс ворчит и ставит точку. Убирает меня в планшет, больно спрессовывая между двумя металлическими пластинами.
  
Невстреча у источника
 
Озаренная снегом череда фигур – девочка, качок в кожанке, двое деревенских, одна городская в цветастой куртке, как бабочка на снегу, и у всех в руках бидоны, пластиковые канистры, сумки с бутылями из-под фанты и пепси с притертыми пробками – это очередь к переделкинскому источнику.
Каждое утро я становлюсь в их черед. Вряд ли когда я встречу тех же людей снова.
По крутому склону к воде спускаются черные листовые железные ступеньки с выведенными на них автогеном женскими именами.
Наверху водоносов ждут джипы, санки, ручные тележки, «жигули» – приезжают аж за 40 километров.
Неизвестный умелец соорудил трубку, из которой идет усталая струя. Как крученый хрустальный отросток троса, она соединяет нас с экологически чистой стихией.
«Ты – символ России, изнедривающая струя», – повторим слова поэта.
 
 
        Набоков – экологически чистый вкус языка.
 
 
 
        Он – та бабочка,
 
         которая погибнет в загазованной среде.
 
 
* * *
Давайте, читатель, разглядим осыпавшиеся крылышки его четверостиший. Вот васильковая расцветка «Первой любви»:
 
 
        Твой образ, легкий и блистающий,
 
        как на ладони я держу,
 
        и бабочкой неулетающей
 
        благоговейно дорожу.
 
 
Ах, Набоков – двуязыкая бабочка мировой культуры.
Все слова поэта цветные, зрительные. В письмах к сестре Елене он описывает своего сынишку: «Настоящей страсти к бабочкам у него нет. У него окрашены буквы, как у меня и как это было у мамы, но у каждой буквы свой цвет – скажем, “м” у меня розовое, фланелевое, а у него голубое».
Главное наслаждение произведений Набокова – осязать заповедный русский язык, незагазованный, не разоренный вульгаризмами, отгороженный от стихии улицы – кристальный, усадебный, о коем мы позабыли, от коего от вершинного воздуха кружится голова, хочется сбросить обувь и надеть мягкие тапочки, чтобы не смять, не смутить его эпитеты и глаголы. Фраза его прозы – застекленная как драгоценная пастель, чтобы с нее не осыпалась пыльца.
С детства вторым языком автора был английский. «Лолиту» и «Другие берега» он написал по-английски, создавая самостоятельный русский вариант произведений. В обоих случаях язык его упоителен. Это почти единственный после Конрада случай в мировой литературе.