Царь Зла
В 1815 году там разыгралась ужасная драма. Иностранцы овладели Парижем.
Одна несчастная девушка, погрязшая в бездне разврата, решилась на последнюю низость — отдалась казачьему унтер-офицеру.
В числе драгоценностей, которыми хвастал перед ней этот дикарь, она узнала фамильный бриллиант, который отец ее, сержант гвардии, всегда носил у сердца. Чтобы завладеть этой драгоценностью, надо было только убить старика.
Несчастная девушка решилась отомстить своему любовнику за смерть отца.
Она выбрала удобную минуту, когда казак спал, взяла один из его пистолетов и пустила ему пулю в лоб.
Она созналась во всем и умерла в тюрьме.
И после Июльской революции улица эта сохраняла тот же характер. Ночью она по-прежнему мрачна и безмолвна. Там можно было встретить тогда только мошенников, содержателей ночлежных притонов да еще развратниц. Всюду попадались полустертые вывески, на которых при слабом свете фонаря можно было прочесть слова: «Здесь можно получить ночлег».
Но, Боже, что это был за ночлег! В грязной и низенькой конуре, кишевшей крысами и клопами, напоминавшей собой притоны разврата в старом Лондоне, лежали вповалку те, которых с большой натяжкой можно было назвать людьми.
Вот к этой-то улице и направлялись оба бывших сообщника «Парижских Волков».
И правда, Мюфлие должен был обладать немалой долей храбрости, чтобы решиться отправиться в один из этих притонов, где в случае, если бы их узнал кто-нибудь из окружения Бискара, они оба могли дорого заплатить за свою смелость.
Разве они уже забыли о несчастье, случившемся с ними на улице Роше?
Дойдя до площади Пале-Рояль, они остановились напротив весьма неказистого памятника, носившего тогда громкое название — Шате д'О (водяной замок).
— Главное, Мюфлие, будь осторожен! — пробормотал Кониглю.
— Послушай-ка,— важно отвечал тот, — я подумал обо всем и сказал себе вот что: не надо, чтобы маркиз считал нас беглецами. Если с нами обоими случится несчастье, если нас поймают и запрут в яму, где придется опять питаться сырыми крысами, тогда он не узнает правды и с проклятием будет вспоминать о нас. Ведь ты этого, конечно, не желаешь?
— О, нет!
— И я тоже. Значит, нужно устроить так, чтобы в случае несчастья попался только один.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Я хочу сказать, что войдет только один из нас и что, если ему кое-что сломают, другой даст тягу и побежит рассказать обо всем маркизу.
— Идет! — произнес Кониглю. — Пойду я!
— Да нет же! Я!
— Нет — я. Видишь ли, Мюфлие, ты один у меня на свете. Мне необходим мой Мюфлие. Я пропал бы без него.
Желая скрыть свое волнение, Мюфлие принялся кашлять и плевать.
— Ладно, старина! — сказал он слегка дрожащим голосом.— Вот что! Давай бросать монету!
Кониглю расхохотался.
— Откуда это? Ведь у нас нет ни гроша!
— И то правда! Ну, так мокрый палец. Обрати внимание, я послюнявлю один из пальцев. Ты не глядя, наугад, возмешься за любой из них. Если тронешь мокрый, идешь ты, если сухой, то я. Согласен?
— Согласен!
И Кониглю дотронулся до сухого пальца.
Сказать правду, Мюфлие не смочил ни одного.
— Теперь, — начал он, — мы уже с тобой, значит, сговорились. Знаешь, что я хочу сделать? Честный Малуан живет там, на первом этаже. Окно на улицу. По-моему, Малуан был всегда добрым приятелем. Я думаю, он нас не выдаст. Я еще посмотрю, нельзя ли и его увлечь с собой на путь добродетели. Одним словом, буду дипломатом и постараюсь разузнать у него, куда девался Биско..Ты же жди меня внизу. Если я скажу. «Гм! Гм!» — значит, ты можешь войти. Если я попаду в какую-нибудь ловушку, все же я успею закричать. Тогда ты смываешься и скажешь маркизу: «Раз только вздумал Мюфлие сделать доброе дело, и на тебе, влип!».
— Не говори так, Мюфлие!
— Ах ты старая мокрая курица! Не бойся! Давай сюда лапу! Вперед!
И они пожали друг другу руки, как ратные товарищи перед боем.
Затем оба, осторожно пробираясь вдоль стен, пошли на улицу Пьер-Лескот.
Уже давно пробило полночь. Ничто не нарушало глубокой тишины, царившей над этим мрачным, пустынным переулком.
Разврат уснул, сморенный усталостью. Нищета тоже старалась забыться сном. Преступление было на промысле. Притон опустел.
Что касается полиции.
То было блаженное время, когда патрули, мерно постукивая своими тяжелыми каблуками о мостовую, брали на себя труд своими громкими «Кто идет!» и «Слушай!» предупреждать господ грабителей, что пришло время удирать.
При этих сигналах, наполнявших спокойствием души доверчивых обывателей, мошенники приостанавливали свои ночные проделки и живо прятались по углам. Патруль проходил, задрав кверху голову, словно разнюхивая воздух. Как только заворачивал он за угол улицы, злодеи выходили из засады и со вздохом облегчения спокойно принимались снова за прерванные дела.
Спите, обитатели Парижа, спите спокойно!
Только по уходе патруля надо смотреть в оба!
Друзья наши осторожно пробирались вперед.
Мюфлие положил руку на плечо Кониглю и молча указал ему пальцем на окно, черневшее на первом и единственном этаже какого-то дрянного домишки с обвалившейся штукатуркой, у которого на фонаре с разбитым стеклом красовалась неизбежная надпись, сообщавшая о временном гостеприимстве и о ночлеге.
На первый взгляд, дом этот казался совсем необитаемым.
Жильцы, если только они были, должно быть, отдыхали от, дневных трудов или еще не возвратились с ночных.
— Хорошо, если Малуан дома, — прошептал Мюфлие.
— О, это порядочный малый, — заметил Кониглю.
— Гм! Еще Бог знает.
И Мюфлие чуть было не расхохотался.
— Как же ты попадешь туда? — спросил Кониглю.
— Не в дверь, я полагаю. Дом битком набит Волками и не стоит, мне кажется, будить их.
— Ну так как же?
— А окно-то? Нагнись-ка, милый Кониглю, и давай сюда твои могучие плечи!
— Хорошо! Понимаю. Отличная мысль!
И Кониглю мигом исполнил приказ своего друга.
Мюфлие, как будто взбираясь по самой обыкновенной лестнице, встал своими огромными ножищами ему на бедра и одним прыжком очутился у него на плечах. Кониглю немедленно выпрямился, а Мюфлие ухватился за стену, чтобы сохранить равновесие.
В таком положении, один на другом, их общий рост был более одиннадцати футов.
Мюфлие вытянул свои длинные руки кверху и, уцепившись за вделанный в стену железный прут, с необыкновенным проворством уперся коленями в карниз. Прием, видимо, был хорошо отработан. Затем он принялся ощупывать оконные стекла. У него не было никакого инструмента, которым он мог бы вырезать стекло, но Мюфлие верил в свою звезду, как все великие люди или великие плуты (что, скажу мимоходом, иногда бывает одно и то же, как мы уже наблюдали это).
И он не ошибся. Звезда действительно покровительствовала ему и теперь: одно из стекол заменял газетный лист.
Мюфлие проткнул пальцем бумагу и, просунув руку в отверстие, стал отворять задвижку, приготовившись в случае тревожного крика проснувшегося хозяина, сейчас же дать исчерпывающие ответы на его вопросы.
Ничего! Смелей! Он осторожно отворил окно и тихонько влез в комнату.
Там было так темно, что хоть, как говорится, глаз выколи.
Из глубины комнаты раздавались какие-то странные звуки, поразившие Мюфлие. Не двигаясь с места, он стал прислушиваться.
Сначала это были глухие переливы, потом они стали все громче и громче, подобно отдаленным раскатам грома, повторяемым эхом гор. И грохот, и свист, и чего тут только не было!
Малуан храпел! Да еще как!
«Странно, — подумал Мюфлие. — Кажется, с ним этого никогда не случалось, я ведь знаю. Нет, это не он. Но мне знаком этот храп!»
И Мюфлие старался припомнить, где и когда он его слышал.
Во всяком случае, пока еще никакой опасности не было. Но нужно было узнать, кто это производил такие удивительные звуки.
И Мюфлие, из предосторожности сняв башмаки, босиком, вытянув вперед руки, чтобы на что-нибудь не наткнуться, стал медленно пробираться в ту сторону, откуда слышался храп.