Ненастье

На «пьяную» сторону развала осторожно пробрались Шамс и Дуська.
— Я с них херею, — пробурчал Шамс. — Вот почему Серый не пришёл…
— Давай у них спирт выльем, — предложил Дуська.
— Они нас за это с похмелья расстреляют.
— Оружие заберём…
— Камнями забьют… Скоты. От «духов» мы гасимся, называется…
Дуська только заплакал. Его воля за эти сутки так раскисла, что Дуська уже привык плакать по любому поводу — от слёз ему становилось легче.
Серёга и Немец проснулись только вечером, раздавленные похмельем. Бурое ущелье дышало керамическим жаром, но от речки веяло прохладой.
— Подлечимся, боец, — решил Серёга, доставая канистру со спиртом.
— Серый, а ты не боишься, что нас пьяных в плен возьмут? — без голоса спросил Немец, выпил из плошки, которую протянул Серёга, и зажал рот.
Конечно, Серёга опасался, что бородатые обнаружат их логово, но всё же надеялся, что этого не произойдёт. Зато когда придут свои, советские, рискованная попойка под носом у моджахедов окажется подвигом духа.
— Не скобли изоляцию, — ответил Серёга, подумал и добавил: — Басмачи пьяных в плен не берут, а на месте расстреливают. Так что мучить не будут.
— Почему пьяных не берут?
— Аллах пить запрещает. Харам.
Серёга всё это выдумал сей момент, чтобы успокоить Немца, да и себя.
— Нам вообще надо быть благодарными Афгану, — вдруг сообщил он.
— Это ещё за что? — мрачно удивился Герман.
— Да за эти горы, кишлаки… Тут всё другое. Тут Македонский сражался на слонах… Понимаешь, Афган — другая планета. Значит, мы видели уже две планеты — эту и свою. Значит, мы вдвое больше остальных про мир знаем.
Наверное, Серёга был прав. Герман вспоминал свои первые впечатления от города Шуррама. Чужая жизнь, чужая эпоха… Город — как бескрайняя свалка глинобитных коробок, из которых торчат кипарисы. Улицы — будто пропилы. Ослики с арбами. Под саманными стенами — узенькие арыки, и над ними из дувалов растут кусты дикой розы. Пыль и вонь. Мухи. Старики в чалмах тащат на сутулых спинах огромные бутыли, оплетённые верблюжьей верёвкой. Какие?то бородатые мужчины сидят прямо на улице в парусиновых креслах и курят анашу. Красные раздолбанные автобусы без стёкол, люди в них едут вместе с овцами и козами. Женщины — как ходячие рулоны ткани.
На холме — древняя осыпающаяся крепость с волнистой линией стен и пустыми бочками башен. В крепости — казармы царандоя. От крепости виден весь городишко, по центру утыканный глиняными морковинами минаретов. Под холмом в саду — дворец местного владыки: приземистый, с деревянной колоннадой, с мозаикой по стенам. Возле ворот дворца — ржавый танк.
Через город ехать приходилось медленно, и рядом с кабиной грузовика неизменно бежала орава мальчишек, бачат, наперебой выпрашивая бакшиш и предлагая все блага Шуррама: лепёшки, мешочки с сушёным тутовником, горшки с пайваном — густыми сливками, насвар — жевательный табак, чарс — гашиш. А за городом бачата обкидывали грузовики камнями и удирали.
Но больше, чем экзотика Востока, недавнего школьника Герку Неволина в Афгане поразила оголтелая торговля. Бойцы бегали в дуканы — в лавки. Тут продавали всё: фрукты и крупы, мангалы и тазы, птицу и скотину, ковры и наркотики. Парни из СССР охреневали от того, сколько в нищем Гавнистане разного дефицита: косметика, кроссовки, магнитофоны «Шарп», дублёнки?«пустины», термосы, подтяжки, очки?«хамелеоны», джинсы, одноразовые бритвы. «Бакшиш, фамиди?» — угодливо улыбались бойцам дуканщики.
Впечатляло, как торгуют свои же — несут в дуканы всё подряд: одеяла, столовские ложки, консервы из пайка, форму. За автозеркало дуканщик давал тысячу «афошек», за колесо от «КамАЗа» — двадцать тысяч. Продавали и патроны — правда, сначала их вываривали в кипятке, чтобы не выстрелили. Дуканщики брали даже мусор из военного городка — на вес, грузовиками. Что ж, Серёга прав. Дома такого не увидишь. Афганцы многому научат.
— А ты говорил, что афганцы — звери, — с осуждением напомнил Немец.
— Хочешь победить в войне — считай их зверями.
— Зачем? Чтобы убивать было легче?
— Не в убийстве дело, — Серёга закурил, глядя на буруны реки. — Просто в виде зверей легче понять, что «духи» тебе не враги, не соперники. Ну, как у боксёра груша — не враг. Нельзя с грушей боксировать до победы. Поэтому «духи» — только препятствие. А соперники тебе — свои пацаны. Это с ними ты соревнуешься. Кто выжил — тот победил, кто не выжил — тот проиграл.
— Не понял, — изумился Герман. — Своих, что ли, надо стрелять?
— При чём тут это? — разозлился Серёга. — Я тебе объясняю, какая у нас война, салабон! Мы с тобой тут сидим, с кем бодаемся? С «бородатыми»?
Герман открыл рот — и закрыл, не зная, что ответить.
— Мы соревнуемся с Шамсом и Дуськой. Если бы они вынудили нас бежать к вертушкам, нас бы всех покосили, и мы бы проиграли. А я оставил нас всех тут, мы живы — и мы выигрываем. И нахера мне стрелять в этих мудаков? Я вообще их спас, когда не пустил под пули. Не дал им проиграть. Вот это и есть война, а не кто больше басмачей завалит. В Афгане вся война такая. Все наши в дивизионном городке сидят так же, как мы в этих камнях.
Пройдёт много лет, и в русской деревне Ненастье Герман поймёт, о чём тогда на афганской речке Хиндар говорил ему Серёга. Но пока он в пьяной задумчивости наблюдал, как вдали, словно языки огня, в нежной синеве неба разгораются вершины Гиндукуша, подожжённые закатом. Герман вспоминал советский дивизионный городок близ Шуррама, где ему выпало служить.
Казармы — ряды армейских брезентовых палаток с дощатыми полами и панцирными койками в два яруса. Казённый безликий быт: рваные матрасы, байковые одеяла. У офицеров — общаги: бледно?зелёные щитовые модули. Огромная халабуда — столовка с кухней. Питание в три смены, тем не менее ложек не хватает. Еда, вода, застиранное бельё — всё отдаёт хлоркой.
Банно?прачечный барак дымит трубой печки?вошебойки. Строгий блок санчасти на лютом солдатском безбабье овеян волшебными историями о снисхождениях медсестричек. Стучит помпа, качающая воду из скважины.
Большой и добротный штабной дом: с одной стороны в нём магазин, где можно купить печенье, чай, кильку в томате и авторучку; с другой стороны в нём клуб с кинозалом и красным уголком, где солдаты смотрят телевизор. У крыльца штаба — застеклённый стенд с газетой «Фрунзевец» и с «Боевым листком», настуканным на пишмашинке. Ещё рядом стоит фанерный обелиск «Памяти павших» со столбиком имён, написанных масляной краской.
В стороне — спецзона. Склады, реммастерские, цистерны с топливом. Гудят дизельные электростанции. Много разной техники: танки, БТР и БМП, тягачи, грузовики. Артиллерийский парк с зачехлёнными стволами. Свалка.
Дивизионный городок огорожен двойной линией колючки на столбах, маскировочными сетями на кольях, минными полями с табличками. Вышки с прожекторами и пулемётами, по пути движения боевого охранения — грибки с телефонами. Окопы. КПП на въездах, шипастые брёвна и капониры.
Эта жизнь была организована сложно и разнообразно. Кто?то спал, кто?то работал, кто?то изнывал от скуки на гауптвахте. Двести человек в столовке принимали пищу, триста человек топали по плацу, а три парня лежали возле санчасти в гробах и ждали санитаров, которые вынесут в вёдрах их руки и ноги, разложат по владельцам и запаяют ящики «груза?200». И при чём тут экзотический Восток, «мужание в боях», интересы СССР? Бытовые хлопоты военной базы бесконечно воспроизводили сами себя. Зубчатые колёса будней вращали друг друга вхолостую. Во всём этом Герман не видел смысла.
— Серый, а ты и дальше собираешься служить? — спросил Герман.
— Не знаю, — пожал плечами Лихолетов. — В прапорах сидеть — тупо, а на офицера учиться не хочу. И начальников слишком много. Подумаю потом.
Серёга принялся перешнуровывать ботинки.
— Дембельнусь, так приезжай ко мне в Батуев, Немец, — вдруг пригласил он. — Я имею в виду не побухать, а на работу. Чего?нибудь заварганим.