Дорога императора (СИ)
В юности я читал книги, посвящённые сожжённым деревням, во времена разных войн. О том, как возвращаются на руины бывшей жизни уцелевшие люди.
Это зрелище мне напоминала село после набега монголо-татар: вокруг головёшки да гарь. Разве что фахверки завалены внутрь, а не наружу.
Единственное уцелевшее здание — это костёл, и то потому, что он был каменным. Видимо, специально его жечь не стали, а пламя от сожженных домов не перекинулось.
На пороге лежал убитый ксёндз, который держал в руках распятие, словно надеялся защититься крестом от немецких пуль. Да вот только немцы, видимо, были атеистами или просто не имели ничего святого, как, впрочем, и их пули.
Я нарочно выбежал вперёд, хотел первым оценить обстановку и понять, что происходит? Если вдруг здесь остались немцы, то вернуться и приказать крестьянам разворачиваться. Ну или, если картина совсем уж нелицеприятная, как-то подготовить их.
А тут вот сам застыл и смотрю на пепел, на разорённые дома, в которых раньше жили люди, что теперь превратились в лишь почерневшие обугленные брёвна, да на тела, проглядывающие там и тут из гари.
Надо бы предупредить людей, что зрелище не для слабонервных. Вот только я сам замер в нерешительности и потерял дар речи. И даже не знаю из-за чего: от горя или от злобы, которая стала меня снедать изнутри.
Всё-таки в нас, русских, есть какая-то нелюбовь к немцам. Генетическая. Что-то передалось нам от предков. И сейчас, похоже, во мне эта злоба стала оживать.
Не было необходимости в этих жертвах, не было смысла убивать стольких людей, которые не были причастны к преступлению против Германии. Да, что поделать. Пускай Стась и был относительно в своём праве, пытаясь вернуть зерно, выращенное на его земле, но и немцы тоже были в своём праве, как бы это противно ни звучало. Всё же эта часть Польши принадлежит Германии.
Вот только солдаты — они на то и солдаты, их призвание — воевать, защищать Родину и биться с врагом. Но не крестьян же убивать, чьё призвание — землю пахать. Не баб и детей, не простых мужиков, которые лишь хотели накормить свои семьи. Не их же расстреливать и оставлять без крыши над головой, без еды и без хлеба. И не ксёндза, который по определению не способен вреда людям принести, он ведь Богу служит, а не воюет с немцами.
Вскоре меня начали нагонять другие деревенские, и, как и я, так же застывали на границе пепелища и долго, молча глядели на открывшуюся картину, а приятного там было мало.
Только вчера похоронили ту самую женщину — Ванду, которая бросилась защищать свои пожитки, не испугавшись грозных немцев.
Люди только-только успокоились, а тут вон ещё одно потрясение, да какое.
Хотя, чего они ожидали?
Пожар и так все видели, вот только издалека. Не видели они обгорелых останков собственной прошлой жизни и не чувствовали запах смерти, исходящий от развалин.
Постояли-постояли, но надо было дело делать. Я пришёл в себя первым.
— Ладно, глаза боятся, а руки делают, — произнёс я громко, чтобы меня все услышали. — После будем оплакивать умерших, а сейчас нужно им последние почести отдать. Надо завалы разобрать, да похоронить тех, кто погиб.
Мужики, с хмурыми лицами, переглянулись, затем посмотрели на меня, молча кивнули и двинулись вперёд. Женщины с потерянными глазами какое-то время ещё стояли рядом.
Детей решили оставить пока в лесу, нечего им глядеть на то, что род человеческий творить может.
Провозились практически весь день, но отыскали всех убитых. Пропавших не было. Разве что, не все мои бойцы из передового полка пока обнаружены, но я знал, кого не хватало, и знал, где они могли находиться. Я за ними потом вернусь.
Одним из последних нашли тело убитого старосты. Он, хоть и сильно обгорел, но угадывались множественные попадания от немецких пуль. К слову, у других мужчин тоже угадывались ранения. Видимо, все, кто остался, пытались оказывать сопротивление и погибли как воины, а не как крестьяне. И это делало им великую честь, пускай и посмертно.
Пока мужики решали, как и где организовать место погребения, я на негнущихся ногах пошёл по дороге, в сторону танка.
Дошёл до окопа, где должны были находиться караульные. Поглядев на два тела, глубоко вдохнул и присел на край окопа. Вот и узнал, почему караульные не подали сигнал. Стариков попросту зарезали. Как я и думал — они действительно заснули, а им сонным попросту перерезали глотки.
Жалко стариков. Они хоть и пожили своё, но, как и молодые, рвались в бой, а повоевать им не довелось. Можно б бы посетовать, что плохо они свою службу несли. Но они ведь не солдаты, а крестьяне, которые готовы были защищать свою землю.
Этих двоих я перенёс в деревню сам. И, как назло, только они и были не обгорелыми и выглядели совсем как живые, только уснувшие, если не обращать внимание на подтёки крови и перерезанные шеи.
Когда я вернулся с двумя телами на плечах, мужики уже принялись копать могилы.
Кладбище находилось в километре от деревни. Будь моя воля, предложил бы похоронить всех здесь, чтобы могилы напоминали о случившемся постоянно и ежечасно. Но на кладбище земля освещена, там лежат деды и прадеды погибших. Поэтому, начали перевозить тела.
Сначала хотели выкапывать могилы для каждого, но быстро поняли, что вряд ли смогут. Очень много времени это займёт, а его и так мало. Опять же, крестьяне, хоть и горевали, но не забывали про работу, а тратить драгоценное время на полсотни могил — это всё равно что подписывать смертный приговор выжившим.
Поэтому было решено похоронить 36 мужчин, 4 женщин и 2 детей в братской могиле. Когда хоронили, сделали довольно большой курган в метр ростом, а я, походив по округе, нашёл приличный булыжник, который подходил в качестве надгробного камня. Его всей мужской половиной деревни и тащили до холма. Хотя какая там половина? Едва ли четверть мужиков осталась.
Вместо священника молитву за упокой читал наш старый пан Тадеуш. Люди слушали его с тёмными лицами и стиснутыми челюстями. Каждый смотрел перед собой и думал горестные думы. Глаза женщин были полны слёз, но они плакали беззвучно, чтобы не перебивать старика.
Пан Тадеуш хорошо знал каждого из погибших селян, и про каждого у него нашлись добрые слова, которые он решил произнести после молитвы. Тем самым он будто обещал крестьянам, что их товарищи обязательно попадут в рай, потому что хорошие люди, не заслужившие жестокой смерти, всегда заслуживают лучшего посмертия.
Когда ритуал был завершён, люди попросту направились в костёл, где решили сегодня переночевать. Надо было бы чем-то поужинать, но ни у кого попросту не было сил, даже чтобы поесть. Люди ложились прямо на пол и, казалось, засыпали мёртвым сном.
Я взял буханку хлеба и принялся зазывать мужчин и остальных, чтобы поужинали остывшей едой, но практически никто не откликнулся на мой зов.
— Да уж, — присел рядом со мной пан Тадеуш. — Не дело это в костёле ночевать. Как бы не покрал Бог нас за такой грех.
— Он и так вас уже достаточно наказал, — пробормотал я. — А народ пускай спит. Грех грехом, но лучшего места для ночлега нет. Ничего, Бог вас простит.
Кое-как съев небольшой кусочек хлеба, вышел из костёла и направился в сторону наших окопов.
— Ты куда это, пан Олесь? — кивнул мне Тадеуш.
— Да пойду, постою на карауле, —ответил я. — Так спокойнее будет. Пускай народ поспит, а я прослежу, чтобы немцы снова не вернулись.
— Может, ты тоже отдохнёшь? Немцы-то вряд ли сунутся.
Я лишь отмахнулся.
— Нет, так людям будет спокойнее. И скажи всем, что я нынче дозор несу, чтобы могли спать и не переживать. Уж я-то никого не пропущу.
Да, я хотел точно знать, что никто ночью не потревожит сон моих нынешних земляков, а еще не хотелось слушать плачь женщин и детей. Мне до сих пор казалось, что это я виноват в гибели их отцов и дедов.
Добрёл до первой линии обороны, поравнялся с танком.
Сначала подумал, что неплохо бы прямо на броне устроиться на ночлег. Всяко лучше, чем на холодной земле.