Ворон на снегу
Поразительно, в русском разговорном языке не существует слов, которыми бы можно было не стыдясь, выразить половое томление обеих сторон, да и само томление, всю эту истому, весь этот огонь, возникший стихией внизу живота кажется стыдным, недостойным образа человеческого. Глагол «ебать» относится к категории самых, самых похабных и матерных и постыдных.
Через много десятилетий, когда хлопец станет глубоким стариком, в русский язык вплетётся округлое, серенькое, бесстрастное, инородное слово – «секс», его, это неживое слово, никто не будет стыдиться произносить, этим термином запестрят все серьёзные газеты, будут заголовки: «Государство и секс», «Школа и секс», «Экономика и секс». Бесцветное слово «секс» в понятии лингвистов – синоним эмоционального слова «ебля». Но это не так. Не может оно быть синонимом, коль стылое оно, неживое. Да и чего смущаться произносить его людям, коль оно не выражает ничего того, что должно бы выражать.
Возникает прямое подозрение: а может у той цивилизации, откуда это слово явилось, и нет, не бывает этого состояния, что хлопец вот переживает?
Через много десятилетий интимные отношения полов из категории стыдных действий, что непременно надо скрывать, прятать во мрак, среди отроков и юношей, перейдут в категорию позволительных действий, более того, в то, что можно даже афишировать, не боясь осуждения со стороны общественного мнения и объявлять: «У нас с ней сексуальная связь». И девчонка, женщина, дама, не шокируясь, будут говорить с тем же внутренним спокойствием то же самое: «У нас с ним сексуальная связь». Но по-русски никто и тогда не скажет, ни в романе никаком не напишет, меняя слово «сексуальное» на слово «ебальное», в манере как бы непристойной: «У нас с ней (с ним) ебальная связь». Почему непристойное-то? И между тем только сумасшедший может допустить, что когда-то газеты станут печатать заголовки: «Государство и ебля», «Школа и ебля»…
Однако, оставим раздражительное философствование.
Повторим лишь, что интимные проблемы, мучившие хлопца, относились с точки зрения утвердившейся морали к разряду непристойных и он не мог этой непристойности в себе не скрывать, и перед собой не скрывать, и перед общественностью в лице зэков, его окружающих.
И захотелось мне при всём этом молодых картошек. Точнее, всем захотелось, а кому первому, непонятно. И кто подал инициативу? Кто же, кроме бригадира может.
Итак, жизнь в сенозаготовительном лагере продолжалась, хотя и с несколько иным эмоциональным окрасом, но продолжалась в прежнем порядке. После подъёма косьба по росе, потом завтрак у Дуси, после завтрака одно звено шло на сгребание сухих валков, другое же – на метку. До полудня. Потом обед – Дуся стучала о подвешенное железо обухом топора. И, если погода не мешала, после обеда снова та же грёбка, та же мётка – до захода солнца, до темна.
Подгоняли нас приезжавшие опера, они говорили, что метеорологическая сводка на следующую неделю неблагополучная.
Гнал темпы и бригадир. Дуся жаловалась на отсутствие достаточного провианта, из которого она бы могла готовить бригаде полноценную еду, соответствующую физической нагрузке рабочих.
– Седлайте лошадей, – Куц однажды отдал распоряжение, обращаясь к деду Спиридону и ко мне. – Езжайте по той вон дороге, километрах в трёх-четырёх за мостом, будет большое картовное колхозное поле, накопаете немного. Возьмите с собой пару матрасовок.
Вот уж Дуся возликовала, когда молодая картошка ей была доставлена. Сотворила она блюдо отменное: картошка с грибами. Особый деликатес.
Не только для зэков деликатес, но и гражданам на свободе, каждый это знает. Жарила она с картошкой грибы, в которых в берёзовом лесу не было недостатка.
Всё было бы ладно, если бы мужики не вздумали повторить поход на картофельный промысел – на этот раз уже без ведома бригадира. В компаньоны Спиридон взял меня и ещё трёх своих товарищей, таких же, как и он, пожилых мужиков – Труфанбека, Осипа и Давыда. Такая вот была сформирована команда.
– Чечевичный суп, чечевичная каша в горло не лезут, – жаловались старики. Они пробовали, по примеру расторопной Дуси, добывать на болоте утиный молодняк, но куда им с их ревматизмом-то.
Татарин лет шестидесяти по имени Труфанбек (его звали Трофимом), смастерил из гибкой, росшей в логу, черёмухи лук, пускал стрелу вдогонку сизым зайчаткам, веером выбегающим из-под литовки в высокой траве, не попадал, над ним смеялись, Трофим сердился и как мог, защищался.
– Заяц дурной, криво бежит.
– Эх, Трофим, кривой у тебя глаз! – говорили мужики.
– Мой глаз не кривой, это зайчишка негодный, криво бежит.
– Скажи, Трофим, это твои предки нашего русского Ермака убили?
– Ермака убивать надо. Он пришёл татар убивать, а татары его сами убили. Татары мирный народ, соседей не воевали. Русские пришли в Сибирь воевать.
Трофим отбывал срок за то, что имел четыре жены, последняя была несовершеннолетней.
– А повариху Дуську взял бы в жёны, а, Трофим? – поддевали его.
– Дуське надо много мужиков, одного мужика мало, – рассуждал Трофим и хитро глядел на повариху.
Едва сгустились сумерки и мы пошли. Каждый со своей матрасовкой. Пешком пошли. Далеко ли тут. По знакомой-то дороге. До моста, а потом за мостом немного – вот и картофельное поле. Ухватывай обеими руками ботву – а она-то, ботвища, наросла ядрёная – дёргай, и вот они, клубни, вывернулись наружу.
К тому же луна выкатилась из-за края земли, дорогу видно. Шли мы, не особо торопясь. Луна выше и света больше. Прежде-то мы со Спиридоном промышляли в безлунье. Подслеповатый Спиридон выбирал картофельные кусты на ощупь. Сейчас он был проводником – впереди шёл. Мне он забегать вперёд не позволял – как же, старший группы. Мне отведено было идти позади всех. За Спиридоном же, немного поотстав, шли Труфанбек, Давыд и Осип. Негромко переговаривались. Друг друга называли по имени. Я вообще не знаю, чтобы зэки звали один другого по отчеству – по имени или по кличке.
Все шли некрупными шажками, неторопко, раздумчиво, несколько устало – как же, день целый отмунтолили.
– Оно, конечно, так, – произносил Давыд в подтверждение каких-то своих мыслей.
Через какое-то время подавал голос Осип:
– Чего же оно иначе-то, так, так.
Впереди кашлял приглушённо Спиридон. Кашлял он подтвердительно: так, так, дескать, как же иначе-то.
Спиридон, авторитетный старик, не принимал вольностей Куца и Сени по отношению сожительства с Ольгой и Аней. И ему позволялось иметь своё мнение, терпел. Им бы этих девок-то прутом по голому заду, говорил он, а они вон что. Какие бабы с них теперь будут? Никакие. Пустобрешки. Изначально как полагалось? Изначально Бог дал бабе тело и тут же к тому дал совесть и стыд, чтобы эти самые совесть и стыд сопровождали её, были неотступно при ней, при бабе-то. А баба где-то потеряла и совесть и стыд. И теперь вот одна плоть беспутная. Живёт плоть, сраму набирается, господи, греха разного.
Забавно мне было, как кружились над нашими головами летучие мыши. Пролетела одна поперёк, вернулась и опять туда же. Воздух от лунного света сизый, густой, будто слоями. Летучие чёрные крестики едва не задевали наших лиц. В деревне у нас водилось крылатых мышек много, они залетали в сенцы и под жердяной крышей висели гроздьями.
Трофим отмахивался матрасовкой. По его поверью эта тварь нечистая, беду навлекает. Так оно и случится – беда будет. В кустах, рядом с дорогой, застонала сова, готовящаяся к ночной охоте.
А вот и пришли. Картофельное поле лежало широко. Старики остановились. Для начала закурили. А покурив, приступили к делу. Какой куст крупнее – видно под лунным светом. Колхозное добро. Значит, ничьё.
Я зашёл чуть левее. Старики наоборот – правее. Помянув каждый своего Бога, они принялись за дело. Я тоже принялся.
Но едва я вывернул первый куст, как услышал крики. На меня набегали какие-то люди, возникшие неожиданно среди поля. Человеческие фигуры, набегая, размахивали какими-то предметами, кажется, вилами.