Альбом для марок

сиена жженая,
умбра натуральная,
берлинская лазурь,
изумрудная зелень,
кобальт синий,
крон желтый,
марс коричневый,
кадмий красный,
ультрамарин,
ка́пут мо́ртум,
краплак,
гуммигут…
Настоящих красок – немецких, английских – давно не было, и свои уже не досекинские. Холстов тоже не было. На одном – слой за слоем – писали две-три-четыре картины. Мама часто позировала: бесплатно натурщица. Верина соученица написала ее убранную, разодетую; Вера – в деревенском платке с овощами. Начинала Вера всегда во здравие, но остановиться вовремя не могла, перемучивала, холсты выходили пасмурные.
Пасмурная – вот, пожалуй, слово про Веру.
Внешность у нее была породистая, в деда. Нрав дикий, с заскоками, больше, чем в деда. Мужчин презирала – особенно маминых кавалеров. На Веру – жених еще не родился.
Если бы не беременность мной, мама вряд ли вышла бы за отца? А может быть, наоборот? Деваться было так некуда, что беременность мной, чтобы выйти замуж? Очень уж близки даты регистрации брака и моего рождения. Мамины слова:
– Мне говорят, мы тебя сейчас с откормщиком познакомим. Там многие хотели его на себе женить. А я цепкая… Он все раздумывал. Ты, говорит, легкомысленная. А я правда никогда не задумывалась, хорошо я делаю…
Отец раздумывал не случайно: он только что был женат.
Лет в сорок, году в тридцатом, расписался с сестрой Нади Павловой, маминой гимназической подружки. Та быстро и на виду ему изменила с общим знакомым. Отец не стерпел. Мама же, уцепясь, побежала к недавней жене узнавать, какой характер у Якова и вообще…
Как никто на Большой Екатерининской не был рад моему отцу, так все были рады мне. Бабушка не оставляла нас ни в Москве, ни в Удельной. В Москве каждый день – или мы к ней, или она к нам, особенно утром, после Склифосовского, где сутки дежурю – трое свободных. Работала в хирургии у Юдина. Юдин сказал:
– Старух разводить не буду!
Вводили паспорта, и бабушка убавила себе впрок лет восемь.
Дед ни разу не был на Капельском, ни, конечно, в Удельной.
Отец на Большой Екатерининской появлялся по необходимости. Сидел за столом, помалкивал или замечал на деревянной хлебнице надпись: ПРIЯТНАГО АППЕТИТА! Хорошая, а в Усолье была еще лучше: ХЛѢБЪ НА СТОЛѢ – РУКИ СВОѢ!
Мама любила тонкие ломтики – как лепестки. Дед резал крупно:
– Большому куску рот радуется!
В обычные дни на Большой Екатерининской:
– Щи да каша – пища наша.
В получку дед шиковал: щедро, на русском масле, жарил крупные пласты картошки. Мне нравилось больше, чем бабушкины елисеевские деликатесы. Дед сиял:
– Колхозник!
Когда я ронял на пол, подбадривал:
– Русский человек не повалявши не съест.
Когда я капризничал, требовал, – одобрял:
– Герой! Все ему вынь да положь!
Бабушка ревновала, что я весь в деда.
Мама объясняла: – В Духов день родился, с душком па-рень.
Вера не рассуждала: – Милюня моя.
И с тех пор, как себя помню, на меня изливали невообразимый поток фольклора – старинного и пореволюционного, деревенского и мещанского, народного и самодельного, жантильного и откровенного.
I. ДЕД. Был молчалив. Мне пел:
 
 
Ах вы, Сашки-канашки мои,
 
Разменяйте бумажки мои.
 
А бумажки все новенькие,
 
Двадцатипятирублевенькие!
 
 
Произносил свято-банное:
 
 
Понедельник и суббота —
 
Тараканяя работа.
 
Таракан воду возил,
 
В грязи ноги увязил.
 
Мухи его вырывали,
 
Живот-сердце надрывали.
 
 
От деда – хвост рифмованной азбуки:
 
 
 
Ер, еры —
 
Упал дедушка с горы,
 
Ерь, ять —
 
Его некому поднять,
 
Ю, юс —
 
Я сам подымус! [16]
 
 
Дедово на чих: – Будь здоров, Капусткин!
Анекдот: – Одному прописали лекарство. Он выпьет и: Пи-пи-пи-пи. – Его спрашивают: – Ты чего пищишь? – А у меня в рецепте написано: принимай после пищи́.
II. БАБУШКА. Любимая песня:
 
 
Над полями да над чистыми
 
Месяц птицею летит,
 
И серебряными искрами
 
Поле ровное блестит.
 
 
Допетровская считалка:
 
 
Раз, два —
 
Кружева.
 
Три, четыре —
 
Прицепили.
 
Пять, шесть —
 
Кашу есть.
 
Семь, восемь —
 
Сено косим.
 
Девять, десять —
 
Деньги весить.
 
Одиннадцать, двенадцать —
 
На улице бранятся.
 
Тринадцать, четырнадцать —
 
Перо и чернильница.
 
 
Нелепица:
 
 
Чепуха, чепуха,
 
Это просто враки —
 
Сено косят на печи
 
Молотками раки.
 
 
Школярские вирши:
 
 
Пифагоровы штаны
 
Для решенья нам даны.
 
Нам все пуговки известны.
 
Отчего же они тесны?
 
Оттого, что Пифагор
 
Не ходил три дня на двор.
 
 
Доисторическая трагедия:
 
 
Фердинанд (видит на троне кучу): – Изабелла, это ты?
 
Изабелла: – Не я, не я!
 
 
 
Фердинанд: – Не верю, не верю,
 
Уведите эту засерю.
 
 
Такая же бытовая комедия:
 
 
Священник (нараспев): – Дьякон, дьякон, где мои нюхны́?
 
Дьякон (тоже нараспев): – За иконой, батюшка, за иконой.
 
Певчие: – Подай, Господи!
 
 
Такой же адрес:
 
 
На гору Арарат,
 
На улицу Арбат,
 
Козлу Козловичу Баранову.
 
 
Такой же каламбур:
 
 
Запер дело в сундуке.
 
 
Телеграфистский юмор:
 
 
Птичка какает на ветке,
 
Баба ходит срать в овин.
 
Честь имею вас поздравить
 
Со днем ваших именин!
 
 
Революционная частушка:
 
 
Ленин Троцкому сказал:
 
– Пойдем, Лева, на базар,
 
Купим лошадь карюю,
 
Накормим Пролетарию.
 
 
Двадцатые годы: Кирпичики
 
 
– Маруся отравилась…