Сабля, птица и девица (СИ)

— Думаю, монашка молодого они искали. Мы с ним вдвоем в кругу остались, а нечисть всех прочих обнюхала, и кого надо было, того не нашла.
— Неужто тебя искали?
— Да я-то кто такой? Отродясь с нечистью никаких дел не имел!
— А монашек имел?
— Мало ли, перекрестил кого, или там, не знаю, изгнал. Монахов нечисть не любит.
— Хм…
— Да и не от хорошей жизни люди в монахи идут. Может у него грехов за душой на сто лет молитв.
— Бывает, да. Знал таких?
— Знать не знал, а слышать слышал.
— Дальше что было? После того, как Вия привели.
— Я его подстрелил. Серебра в ствол всыпал, лоскутком от рясы запыжил и жахнул. Попал, вот те…
— Тише-тише, не поминай всуе, — Люциус не дал Ласке перекреститься, — Смотри, какой! Самого Вия подстрелил! А мне до сих пор не доложили. За что бы выпить?
— За упокой?
— Ха-ха-ха! — Люциус так бурно расхохотался, что чуть не упал, — За упокой души, чтоб ты знал, пьют про тех, у кого душа имеется, пусть и грешная.
— А у чудищ?
— Ведьмы, оборотни, колдуны, они по сути люди. Лешие, кикиморы и прочая нечисть, вот и Вий тот же — нелюди.
  
7. Глава. От стола в яму, из ямы за стол
 
Сверху загрохотало, а потом из большого зала послышались звуки серьезной драки. Именно, что не битвы, а драки. Мало звенела сталь, больше стучало дерево, то об дерево, то об железо, то об людей.
Люциус бросился в зал. Ласка за ним. В зале шляхтичи бегали, кричали и махали саблями в воздух. Ласка сначала не понял, кто кого бьет, но из толпы к нему вылетела деревянная дубинка.
Увернулся. Дубинка тоже на ходу повернулась. Выпивши, Ласка никогда не брался за оружие, а из подходящих предметов под руку ничего не попало. Дубинка нападала со всех сторон, а Ласка вертелся посреди зала. Казалось бы, пьяный пытается танцевать вприсядку, а невидимка его бьет.
Но никакой невидимка не мог бы так прыгать, чтобы бить то справа, то сразу же слева. То сплеча, то наотмашь, то левой рукой. Дубинка летала и била сама по себе, не имея точки опоры.
Шляхтичи вернули сабли в ножны и стали прихлопывать и притоптывать в такт.
— Прекратить! — рявкнул Люциус и добавил длинное выражение на латыни.
Дубинка метнулась в сторону лестницы в верхние покои.
На полу зала лежали и сидели несколько клиентов Чорторыльского. Еще человек пять оставались на ногах, но тоже заметно побитые. На полу лежал Вольф.
— Атаман! С этого началось? — спросил Люциус, кивнув на Вольфа.
Атаманом звался главный из душегубов. Ласка не понял, должность это или прозвище, но понял, что в любом случае кого попало так не назовут. К своему возрасту, а выглядел он лет на сорок, Атаман не отрастил брюха и не сгорбил спину. Зато смог, в отличие от всех остальных, отбиться мечом от колдовской дубинки вчистую. Из тех, что не полегли и не попрятались, только у него на лице не было свежих следов ударов.
— Ввалился с лестницы и дубинка за ним, — ответил Атаман, — Мы и не поняли, кто кого бьет, а дубинка давай нас лупить. Мы за сабли, она по пальцам. Ух, лютая штука, не иначе самого черта хвост или уд срамной.
Атаман легким движением запястья описал вертикальный круг острием меча, как бы демонстрируя, что ему и по пальцам не попало.
— Кшиштоф, взять его и держать, как следует. И второго тоже.
Люциус торопливо побежал вверх по лестнице. Душегубы придвинулись к Ласке. Ласка потянулся к сабле.
— Не балуй, — сказал Кшиштоф.
Этот, судя по голосу, старший из них в смысле возраста. Но по голове получил, что аж черепушка промялась. Разве можно после такого удара остаться на ногах? И вообще, разве череп мнется? Он не должен ломаться, чтобы мозги наружу?
Ласка их нисколько не испугался, но первым обнажать клинок в гостях не хотел. Равно как и убегать. Он ничего не только плохого, а даже и предосудительного не сделал. Побежать — значит, дать себя заподозрить, показать, что за тобой есть какая-то вина.
Люциус вернулся злой.
— Ты зачем, негодник, среди бела дня в моем дому по сундукам шаришь? — строго спросил он лежавшего на полу Вольфа, к шее которого шляхтичи приставили две сабли.
 
— А ты, стало быть, мне зубы заговариваешь, пока меня грабят? — Люциус повернулся к Ласке.
Ласка замешкался и ничего не ответил.
— Бес попутал, — пожал плечами Вольф.
— Какой такой бес? — скептически и как-то с издевкой спросил Люциус.
— Да сам знаешь, какой. Тут в округе бесов не то, чтобы много.
— Вот я вас обоих и накажу. Нечего свои окаянные помыслы на беса сваливать! Бес, он напраслину не любит. Ой как не любит!
— Еще бы нас волновало, что там бес любит, что не любит, — сказал Ласка.
— Это ты только что говорил, что на Руси водку гонишь? — Чорторыльский повернулся к нему.
— Я.
— А знаешь, кто и зачем ее выдумал?
— Мы, православные, чертовых выдумок не боимся, — ответил Ласка по-батиному, — Крестим чарку да пьем во славу Господа.
— Вот за что не люблю вашу православную братию, так за то, что у вас в одной руке Богу свечка, а в другой черту кочерга.
— Зато нас Бог любит.
Люциус скривился.
— Вся ваша Московия только божьей милостью и существует. С запада Литва и Польша. С севера шведы и немцы. С остальных сторон татары. Князья друг с другом как кошки с собаками. Бояре чуть что готовы хоть в Литву, хоть к татарам отъехать.
— К татарам один всего предатель! — возмутился Ласка.
— Это пока один. На разведку. Первого Бельского прикормят, а там и остальная семья подтянется. Иван Федорович, говорят, в Боярской думе сейчас за старшего? С Бельскими считай половину Москвы хан к рукам приберет. Или не так? Или бояре за вашего малолетнего князя вступятся? Или за матушку его?
Ласка опустил глаза.
— Русского травить собаками, немца — медведем! — вынес приговор Чорторыльский.
— Так им, воришкам! — крикнул кто-то из душегубов.
Ласка схватился за саблю, но почему-то оступился и упал на ровном месте. На него налетели, сорвали пояс с ножнами и завернули руки за спину.
Похоже, панское правосудие не предполагало ни презумпции невиновности, ни права на защиту, ни прав на последнее слово или последнее желание. Про такое на Руси говорили, но Ласка не верил.
— Кшиштоф, что у тебя с головой? Подойди, — сказал Чорторыльский, оглядев свое войско.
Кшиштоф подошел, и пан Люциус выправил ему голову, потыкав в нее пальцами.
В поместье пана Люциуса имелась специальная яма, чтобы кого-нибудь кем-нибудь травить. Круглая, глубиной в человеческий рост. Стены выставлены заостренными сверху бревнами. Звери попадали в яму через два прохода с поднимающимися железными решетками, а людей сбрасывали сверху. Чаще там стравливали собак, реже медведей. Иногда волков, крестьян, военных пленных, воров и разбойников.
Для зрителей вокруг был устроен дощатый помост под навесом. Пока судья, приговоренные и все остальные шли к яме, слуги уже вытащили на помост тяжелый стол и лавки из дома и бегом-бегом ставили на него все новые блюда.
— С кого начнем, с русского? — спросил Люциус, — Атаман?
— С немца, а русского напоследок оставим, — не по-доброму улыбнулся Атаман.
— Кшиштоф?
— Как по мне, так немцы хуже московитов. Но не настаиваю.
— Анджей?
— Как пану угодно! — ответил Анджей, красавчик-блондин, — У меня к ним личных счетов нет.
— А Богдан нам что скажет?
Душегубы с улыбками расступились, оставив перед паном здоровенного парня чуть старше Ласки с иссиня-черными волосами, стриженными под горшок.
Богдан предсказуемо замялся.
— Був бы у пана татарин або жид, так я сказав бы, кого першого. Так ни того, ни иншого, ни навить правобережника немае, — Богдан почесал в затылке, — Хлопцы гутарять, з московитами вийна була, так давайте з московита почнемо. Ну як викуп за себе запропонуе?
— Кто о чем, а у Богдана одни деньги на уме, — сказал Анджей, — Ты еще бабу в счет выкупа попроси.