Восемь белых ночей

– Тысяча три! – воскликнула Клара, вспомнив число любовниц Дон Жуана в Испании.
Мы дружно зааплодировали.
– Или девяносто одна? – спросила Клара: число любовниц Дона в Турции.
– Шестьсот сорок, – прибавила Марго, имея в виду Италию.
– Двести тридцать одна и ни женщиной больше! – возгласил Макс: столько их было в Германии.
– «Madamina…» – начал было я на низких нотах и постепенно съехал в комически-серьезное ворчание – так Лепорелло перечисляет возлюбленных Дона Жуана по всему миру.
Не в моем духе говорить, а уж тем более петь шутки в компании малознакомых людей, и я удивился, что Клара смеется громче всех, и удивился еще сильнее, когда она подхватила мою идею, которая и идеей-то не была, напела первые такты арии, а потом, собственно, спела и всю арию, этим своим голосом, который снова явился без предупреждения и разил даже сильнее, чем тот, который я слышал на вечеринке или у музыкального автомата, потому что на сей раз он будто бы гладил меня по затылку полной ладонью – раз, другой, каждый слог – ласка. «Madamina, il catologo è questo, delle belle che amò il padron mio…»[25] Еще несколько куплетов – и голос ее потряс и растрогал меня настолько, что в попытке сохранить спокойствие я внезапно обнаружил, что обвил ее рукой, а потом, прижавшись к ее спине головою, притянул ее к себе. Она, похоже, не возражала, ибо – что еще удивительнее – придержала мою руку у себя на талии и, повернувшись, поцеловала меня в шею, позволила моей руке остаться, так же как и прошлой ночью, будто рука была частью поцелуя.
Поцелуй разбередил меня даже сильнее, чем пение. Пришлось умолкнуть, уткнуться в суп, сделать вид, что третье вино гораздо вкуснее двух предыдущих. Я был слишком смятен, чтобы говорить. Мне удалось прикоснуться к ее свитеру, мягкостью своей он отменял все колючие нотки в ее речи, лице, теле.
К этому времени каждый доел по второй тарелке супа, мы перешли к маринованным овощам. Еще вино.
После салата Марго поднялась и вернулась с тортом.
– Это strudel gâteau[26]. Надеюсь, вам понравится.
Она принесла еще сливок.
– Всем очень нравится.
Наверное, она имела в виду: «Инки очень нравится», но вовремя прикусила язык. А может, я все это придумал. Но то, как уперто Клара сосредоточилась на куске яблочного пирога, дало мне понять, что она тоже перехватила отходной маневр и решила скрыть его молчанием.
– Макс, хочешь strudel gâteau?
– Глупая женщина. Обязательно всякий раз называть его strudel gâteau?
– Не хамить, – прошептала Клара.
Кто знает, какие у Клары были отношения с пожилой четой. Надо будет спросить в удобный момент, может быть, на обратной дороге, посреди одного из этих долгих периодов молчания, которые у нас неизменно случаются. При этом часть моей души так устала от постоянных напоминаний о Кларином прошлом с Инки. Выросли ли они вместе? Всегда ли будет его тень маячить между нами? Если она с ним рассталась, зачем ехать к его деду и бабке? Показать, что она теперь с другим мужчиной, в надежде, что они ему доложат? Но любой, у кого есть хоть капля мозгов, сразу поймет по нашему поведению вместе, что мы не вместе. Или поцелуй ее преследовал цель показать, что вместе? Для этого она меня и привезла? Вытащила из душа, накормила завтраком, заставила почувствовать себя избранным, наплела всю эту чушь про залечь на дно – знала, что это раздразнит любопытство любого, – назвалась Горгоной, и все это только чтобы дать Инки понять, что любовь мертва?
Я гадал, в какое злобное чудище она превращается после смерти своей любви – говорит, что все кончено, так: отпусти – и все? Бросает тебя обратно в аквариум – не утонет, так выплывет, или время от времени сама пускает пузырек-другой, а тебе кидает крошечки пищи, как было с Инки на той вечеринке, чтобы не всплыл брюхом кверху, хотя и ты знаешь, что и она знает, что это лишь вопрос времени – рано или поздно она тебя выловит и смоет туда, куда отправляются все рыбьи души, когда приходит их час влиться в великий замысел? Может, я все это выдумал, или я сам постепенно залезаю в смирительную рубашку, а там меня сунут в стеклянную банку, я же смотрю вверх, на дыру, которую вот-вот закупорят?
 
Сбежать никогда не поздно. Поезд до города. Любимая греческая забегаловка. Кроссворд в «Нью-Йорк таймс». Нужно еще купить рождественские подарки; если тронуться прямо сейчас, успею до закрытия магазинов. До какой даты не стыдно дарить рождественские подарки?
– Еще кусочек strudel gâteau? – предложила Марго.
Я посмотрел на нее, гадая, какое место она занимает на оборонительной линии Инки. Потом вспомнил: они сами посадили нас рядом, не один раз, а два.
Да, если можно, еще кусочек strudel gâteau.
– Молодым людям он всем нравится, – заметила Марго.
Я посмотрел на Клару. Лицо опять – без всякого выражения.
– Дамы и господа, было очень приятно, – сказал Макс. – Идем, Марго.
Я посмотрел на них, ошарашенный окончательно.
– Мне нужно вздремнуть. Иначе постарею на пять лет и стану, друзья мои милые, совсем уж баснословного возраста. Или прикорну на людях, а если честно, кому приятно смотреть, как старики клюют носом, пускают слюни и бормочут под нос вещи, которых лучше не произносить.
– Можно подумать, некоторые никогда не говорят гадостей.
– Ах, Марго, можно подумать, ты никогда не спишь днем.
– И бросаю гостей?
– Идем, приголублю тебя, женщина, а ты не шуми.
– Он это называет «приголубить» – пуф!
– И тебе тоже – фу и пуф, карга безмозглая. Идем наверх, говорю, поглядишь, сколь я дерзок в любви и отважен в бою…
– И плюмаж твой по ветру летит? Не хочется мне спать.
– За нас не волнуйтесь, – перебила Клара. – Я сварю кофе и вымою посуду.
– Эсмеральда справится. Или за что мы ей вообще платим?
– Пожалуй, – сказала Клара, – лучше мы теперь и откланяемся. Нам скоро ехать нужно. А то опять снег пойдет.
– Да, заметет, чего доброго.
Клара внезапно повернулась ко мне.
– Хочешь, чтобы нас замело?
Удивительная она, удивительная женщина.
– Ты прекрасно знаешь, что я ничего не хочу сильнее, – сказал я.
– Меня Марго никогда не спрашивала, хочу ли я, чтобы нас замело. Везунчик вы.
– Наверх, Лохинвар, – скомандовала Марго. – Наверх вместе с плюмажем.
Клара поцеловала обоих куда нежнее, чем по приезде.
– Увидите, глазом не успеете моргнуть, как вернетесь в строй, – добавила она, зная, что его беспокоит предстоящая операция.
– Главное, не забудьте послушать Генделя. Вылетело из головы за всеми этими разговорчиками про суп, вино и плюмажи.
– На вино и на мой суп не переваливай: забыл, потому что уже старый.
– «Потому что уже старый». Видимо, таковы будут последние слова, которые я услышу перед тем, как отправиться в вечную яму. Не забудьте про Генделя. Этот Гендель стоит того, чтобы ждать семь десятков лет.
– Давай сперва кофе сварим.
Я смотрел, как она открывает шкафчик на кухне, достает машинку для эспрессо. Знала в точности, где ее искать. Попыталась раскрутить – завернуто было туго.
– Открой ты, – распорядилась она, передавая мне машинку. – Не пьют они больше кофе, – добавила она, словно бы отмечая еще одну стадию их одряхления. Пакетик с молотым кофе тоже оказался в знакомом ей месте, в морозилке. Даже серебряная ложечка, которую она трижды наполнила с горкой, лежала в старом деревянном ящике, который задребезжал, прежде чем рывком выскочить под опасным углом, – кладбище древних столовых приборов, явно не видевших света дня много лет. – Вот, – сказала она, подавая мне две кружки. – Ложка. Сахар. Молока?
– Молока, – сказал я.
Мне нравилось, как у нее все предстает обычным, привычным, обыденным – будто так заведено много лет назад.
Или стоит оставаться настороже: люди, которые заставляют вас почувствовать себя дома, хотя вы знаете, что вы всего лишь гость, способны в следующую секунду указать вам на дверь и напомнить, что вы ничуть не лучше разносчика, который в жаркий день звонит в звонок и просит стакан воды.