Heartstream. Поток эмоций
— Хорошо, теперь представь, что ты идешь к врачу и говоришь, что не хочешь иметь ребенка. Тебе делают операцию, но она занимает всего день. После этого ты возвращаешься к прежней жизни. Разница лишь в том, что у тебя был этот опыт и ты его помнишь. Что ты чувствуешь?
Я пытаюсь представить себе это. Рука тянется к животу, словно я могу ощутить еле различимое сердцебиение, перекликающееся с моим. Почему-то мне представляется, как я вынимаю вилку из розетки, и второй пульс прекращается. У меня внутри все сжимается.
«Он не существует! — яростно лаю я на себя. — Твои гормоны лгут тебе. Он не живой, у него нет разума, пока нет. Не похоже, чтобы он мог любить тебя в ответ…»
Но уже слишком поздно, я озвучила в мыслях это слово, одно-единственное слово: любить. Живое или нет, разумное или нет, рациональное или нет, я люблю это крохотное существо, растущее внутри меня.
— Плохо, — отвечаю я. — Мне плохо.
Голос Эви кажется встревоженным.
— Если тебя будет тошнить, делай это в ванной. У меня слишком дорогой сатин.
Я смеюсь и удивляюсь тому, что мне приходится фыркать сквозь слезы.
— Я про другое. Слава богу, тошнота стихла. Я имею в виду, что… я не хочу. Но когда я пытаюсь представить себе, каково это — иметь ребенка, мне становится страшно.
— Понимаю. И никто не может сделать этот выбор кроме тебя, но я на семь лет старше, и ты мне как сестра, поэтому позволь мне дать тебе большой сестринский совет, ладно?
Я киваю.
— Это нормально, что тебе страшно. По правде говоря, страх необходим. Если бы ты не тряслась от перспективы произвести на свет другого человека, чья крошечная жизнь будет целиком и полностью зависеть от тебя, то, честно говоря, дорогая, для этого аттракциона ты была бы слишком мала, ясно?
— Ясно.
— Но страх не означает, что ты не должна так поступать. Страшно, потому что это трудности, это перемены. Но в трудностях и переменах нет ничего плохого. Они всего лишь означают то, что означают.
Пока она говорит, в солнечном сплетении растет небольшой запас теплой уверенности.
— Ясно, — тихо говорю я.
— Я не знаю, какое решение для тебя будет правильным, Дэб. Но я могу сказать тебе вот что: я поддержу тебе во всем. Всегда. Если ты решишь отказаться от него, я готова обсудить с тобой это. Если оставишь и тебе понадобятся деньги, они у тебя будут. Потребуется помощь в уходе, пока ты будешь в школе, а мама на работе, я помогу… — в первый раз в жизни она запнулась, оглядывая свой шикарный дом. — Думаю, я смогу заламинировать тут все, чтобы защитить от разных жидкостей, выделяемых ребенком, и научусь менять подгузники и все такое.
Я чувствую такой теплый прилив благодарности, что хватаюсь за нее.
— Спасибо, спасибо, Эв, ты герой.
— Конечно, Белая лошадь, — Эви сжимает мою руку. — Разве я могла поступить иначе? Ты моя лучшая подруга. Поверь, когда началось все это дерьмо с Райаном и его тайной подружкой, меня здорово подкосило, — она смеется. — Я не могла есть, спать, краситься. Я была так зла, что у меня дрожали руки.
Почувствовав мое напряжение, она, должно быть, принимает его за крепкие объятия, и отвечает тем же.
— Почти никто из тех, кого я знаю в реале, меня не понимает, только ты. Я позвонила, ты пришла. Ты была рядом со мной тогда. Я рядом с тобой навсегда.
Она сжимает меня еще сильнее, ее руки словно из стали.
— Навсегда, — обещает она.
Я делаю все возможное, чтобы открыть входную дверь бесшумно, но ключ в замке все равно звучит как выстрел на безлюдной улице. Я вздрагиваю, но это уже не имеет значения, потому что, когда дверь распахивается, я вижу свет, льющийся из кухни, и замечаю, что мама сидит за столом с чашкой странной мешанины, над которой поднимается пар, а банка нового средства от бессонницы отбрасывает длинную тень на деревянный стол.
Долгое время мы просто смотрим друг на друга. Как всегда, я первой нарушаю молчание.
— Бессонница? — спрашиваю я, стараясь говорить обычным голосом.
— Она самая, — говорит она довольно спокойно. — Со мной часто такое бывает, ты же знаешь. Да и дочь, которая любит тайком пробираться домой в два часа ночи, сну не способствует.
Она держит конверт с запиской, оставленной мною на холодильнике:
Я заскочу к Эви. Пожалуйста, не волнуйся и не звони в полицию. Скоро буду дома. К.
— Может, объяснишь?
Я открываю рот и замираю. Я понимаю, что пока не готова. Я ожидала, что завтра у меня будет целый день, чтобы привести мысли в порядок, и теперь слова пытаются выскочить из меня клубком и застревают в горле.
Оказывается, это не имеет значения, потому что еще до того, как я наполовину открываю рот, мама говорит:
— Ты беременна.
Я взрываюсь, от шока у меня дрожит голос:
— Как… как ты?..
— Вопрос должен звучать: как я не догадалась сразу? — она качает головой в тихом изумлении. — Домой возвращаешься тайком, ночью. Неделя рвоты, странные вкусовые предпочтения. Нервно сообщаешь, что идешь в туалет, хотя никогда раньше не информировала меня об этом. Наверное, ты писала на тест? Нет, на несколько тестов, ты не поверила бы результатам одного.
Я заливаюсь краской, но молчу.
— Честно, Кэтрин, лгунья из тебя ужасная, за что я всегда была благодарна, — она издает короткий горький смешок. — Придется требовать компенсацию за мои материнские инстинкты — они с серьезным дефектом.
Она встала, обошла стол и заключила меня в объятия.
— Ты… ты не злишься? — недоверчиво спрашиваю я.
— О боже, милая. Я в ярости, — смеется она. — И больше всего по отношению к себе. Поверь, завтра нас с тобой ждет мучительный разговор о деталях того, когда и как это произошло, и не пугайся, если дом самопроизвольно воспламенится от моей ослепительной вспышки гнева.
Она гладит меня по волосам.
— То, что я злюсь, не значит, что я не была на твоем месте. Что не помню страха. Что не фантазировала, как все было бы, если бы мама была еще жива, когда я узнала о беременности. Вместо сна я столько времени потратила на разглядывание потолка и придумывание каждой детали того, как бы она повела себя.
Что-то теплое капает мне на голову, и я понимаю, что она плачет, хотя ее голос совсем не выдает этого.
— Полагаю, теперь мне придется соответствовать своим ожиданиям.
Она глубоко вздохнула, словно черпая силу из вселенной для этого невероятного подвига.
— Ты сообщила мальчику, кем бы он ни был?
— Пока нет.
— Значит, неизвестно, как он отреагирует. Хотя, если он такой же придурок, как твой отец, я могла бы найти более конструктивное применение моей ярости, чем непроизвольный поджог. Она фыркает, затем отстраняется и вытирает слезы с моих щек.
— Пока нет, — говорит она. — Значит, мы оставим его.
Мы. Никогда не думала, что одно слово может так много значить для меня. Я киваю.
— Хорошо, — говорит она. — Я могла бы в красках рассказать тебе о том, как трудно воспитывать ребенка в одиночку, хотя я была старше, чем ты сейчас. Я могла бы попытаться напугать тебя, заставив пересмотреть решение, но это было бы бессмысленно, так как тебе нужно было бы задать мне только один вопрос.
Я не понимала:
— Какой вопрос?
— Значит ли это, что я не хотела тебя? И это, конечно, неправда. Ты — самое лучшее, что есть в моей жизни.
Она улыбается мне.
— Даже когда ты постоянно треплешь мне нервы. Я могу только надеяться, что мой внук или внучка сделает то же самое с тобой.
Улыбка исчезает. Мешки под глазами сине-зеленого цвета в неумолимом свете кухни.
— Будет трудно, Кэт. Без шуток.
— Трудно не значит неправильно, — мягко говорю я, повторяя слова Эви.
— Да, — она снова заключает меня в объятия. — Да, совсем не значит.
И только потом, выбрасывая апельсиновую кожуру, я замечаю в мусорном ведре длинную белую палочку с двумя синими линиями, куда я точно ее не выбрасывала. Рот все еще забит апельсиновой долькой, я взбираюсь на стол и смотрю на тест в ведре.