МОЯ. Не отдам! (СИ)

Была ли такая, чтобы я в самом верном значении этих слов — сходил с ума?!
***
Мне кажется, что операция длится целую вечность.
Мне ничего не сообщают.
Я готов лезть на стены и даже молиться.
Лишь бы благополучно закончилось.
Рядом появляется кто-то из прошлой охраны. Тот самый, что отлучился. Я мгновенно понимаю, что это он. Он ловит мой взгляд и понимает все без лишних слов. Пробормотав что-то неразборчивое себе под нос, он мгновенно бросается прочь быстрым шагом по коридору.
— Иди сюда. Эй, ты… Сюда иди!
Он срывается на бег, я — следом. Нагоняю и пинаю, бью до тех пор, пока меня толпой не оттаскивают от тела, скорчившегося в позу эмбриона.
Видеть этих простофиль не могу.
Как проверяли персонал? Как… Проверили и пошли дуть в карты?! Или дрочить в туалет?
В голове не укладывается.
Расслабились.
Просто расслабились, мать вашу!
Сначала были на чеку, потом потеряли бдительность, ослабили охрану.
Враг умеет выжидать и воспользовался моментом. Никогда не стоит недооценивать противника.
Возвращаюсь в коридор, под светящуюся вывеску с надписью «реанимационное отделение».
Опустившись на пол, вытягиваю ноги вперед. Затылком на прохладную стену. Мысли кипят.
Себя виню.
За неуместную вспыльчивость. Если бы не бросил те слова, мол, разбирайся сама, Моника была бы под двойной защитой.
Ей вообще здесь появляться не следовало.
Виноватый в этом есть только один — я.
Переоценил возможности своих людей.
Недооценил Монику.
Недооценил Калмыка.
Позволил случиться дурному.
Не имеет значени, что мне удалось добраться до Калмыка. Пришлось в открытую. Осторожно — никак.
План был безумный, но выгорел.
Драка заключенных закончилась с двойным смертельным итогом.
Одна — реальная, вторая — фиктивная.
Понадобилось три дня, чтобы все провернуть, подстроив мою мнимую смерть. Впереди еще похороны остаются. Наверное, это даже забавно — прийти на собственные похороны… В других обстоятельствах я бы усмехнулся. Но сейчас мне до смеха.
Страх за жизнь Моники кровопийцей литрами высасывает из меня силы и спокойствие.
Глава 50
Глава 50
Ника
Мне хочется проснуться.
Стряхнуть странное оцепенение, но не выходит. Сил не хватает.
Все время тянет спать, укладывает в сон. Жду от него безмятежности и забвения, но и он — зыбкий, неверный.
Уверенности нет ни в чем.
Пелена слишком поверхностная и в то же время плотная. Я словно по ту сторону матовых дверей, настороженно прислушиваюсь. Прислушиваюсь изо всех сил: шум сильный, но неразборчивый. А образы? Они мелькают. Постоянно мелькают, но размытые и неясные. Как тени. Люди-тени, люди-птицы… Порхают по ту сторону, проносятся мимо.
Все — там, а я здесь, по ту сторону. Только изнываю от желания посмотреть, услышать, увидеть.
Мне кажется, что я даже дышу на матовое стекло, словно в надежде, что плотность — лишь налет изморози на ясном окне. Что стоит только подышать, приложить немного усилий, и все станет ясно. Даже через небольшое смотровое окошко. Дыхание ложится на преграду и нисколько не помогает.
Ясности нет… Нет и не будет, понимаю с ужасом. так это не работает.
Нужны силы, чтобы разбить этот купол. Но только взять их неоткуда…
Я, кажется, все-все истратила, всю себя до донышка выплеснула в остервенелом желании отдалиться от источника боли, от человека, который сделал для меня столько всего, не зная совершенно меня саму.
Сил нет. Только желание.
Устав биться о преграду, замираю. Чувствую себя крохотным зернышком. Слишком слабым, чтобы пустить ростки и пробить себе дорогу.
Где взять то, чего нет? Откуда?
Застываю.
Экономлю то, что осталось. Крошки жалкие. Совсем немного…
С ужасом смотрю внутрь на едва тлеющие угольки.
Самую малость — и все. Больше ничего не останется.
Совсем…
***
Осло
 
— Здравствуй, Дан! Как дела?
С недоумением смотрю на жену Тиграна, Марию.
Она-то что здесь делает? Еще и такая нарядная. Платье у нее какое-то светлое, но с яркими цветами, шляпка на волосах, босоножки. Одета как для романтической прогулки, будто вся жизнь — праздник.
Испытываю глухое раздражение.
Меня все бесит, все раздражают.
В особенности, те, что продолжают радоваться жизни, шутить, смеяться.
Еще больше, до глухой, тотальной и абсолютно нелогичной ненависти, испытываю раздражение к тем, для кого — каждый день — еще один праздник жизни, и они веселятся.
Мне хочется вырвать у них эту способность жить и смеяться. Украсть. Вырвать с корнем все то, что придает им такое веселье. Просто нахрен стереть со счастливых лиц эти выражения и утопить в скорби.
— Тебе здесь не место, — едва сдерживаюсь.
Я вообще с трудом себя контролирую с тех самых пор, когда увидел, как какая-то тварь душила Монику. Обычно женщин не бью, но этой мрази я с удовольствием влепил и шибанул рожей о стену так, что она так и не пришла в себя, подохла. Мало. Мало… Одной-двух-трех смертей мало. Мне кажется, костлявой нужно больше. Еще больше жертвоприношений, чтобы она отпустила Монику из цепких пальцев. И себе не забирает, и мне не отдает, шкура дряхлая.
Я молился богу, он не помог. Пора идти другим путем. Проложить кровавую дорожку к вратам, за которыми держат Монику. Во все времена все религии начинались с крови, с жертвоприношений, чтобы умилостивить богов. Я готов. Вопрос только — сколько?
— Тигран говорил, что ты — мрачный, а я подумала, пффф… Это же Осло. Он всегда — мрачный. Но признаю, Тигруля был прав.
Тигруля. Меня сейчас вырвет от ласкового прозвища, нечаянно сорвавшегося с уст Марии. Как они могут сюсюкаться. Еще небось и целуются сочно, и трахаются задорно и… может быть, еще одного ребенка строгают, а?!
— Ты ужасно мрачный Дан. И тебе нужно что-нибудь поесть. Смотри, какой красивый!
Продолжая щебетать, Мария опускает на стол коробку и открывает крышку жестом фокусника.
— Апельсиновый пирог. Он чудесный. Вкусный. И яркий, как твоя, эммм… возлюбленная? Ой, нет, наверное слишком. В общем, как та самая девушка! Рыженький пирог для воздыхателя рыжей!
Я смотрю на этот пирог, оранжевые круглые дольки залитые прозрачным желе. И, наверное, это все очень красиво, но для меня как ножом тупым по глубокой ране.
— Тут немножко пальчики отпечатались. Ани влезла. Внесла свою лепту в пирог для «человека-гора», — улыбается Маша.
Она суетится. Достается одноразовые картонные тарелки, вилки, еще приборы столовые.
Все цветастое, меня сейчас стошнит.
— Забери это все, — произношу с трудом. — Это лишнее.
— Кома — это еще не приговор, ты же знаешь. Тебе нужно набраться сил и позитива, чтобы встретить Монику, а ребенок? Ты уже придумал его имя? Как он вообще…
— Имя. Имя?
Я смотрю на Машу так, словно она несет… чушь. Какое, нахрен, имя ребенку?!
— Кошмар, — прикрывает ладошкой рот. — Хочешь сказать, что он до сих пор без имени?!
— Срал я на все имена! И на все остальное. ТОЖЕ! СРАЛ!
Бесит. Все таки сметаю этот ебучий бесячий пирог в сторону.
Маша оказывается вся заляпанной, бисквит валится на пол, крем отпечатывается поверх шикарной ткани.
Становится тихо.
Слишком тихо.
Я слышу, как дольки апельсина с влажным звуком падают на пол.
Маша, вспыхнув, отряхивается и вытирает салфетками крем со своего платья. Я тоже заляпался, думаю с досадой.
— Я думаю, что так даже лучше, — шипит Маша. — Не хочет Моника к тебе возвращаться. Не хочет, и все тут. Люди в коме все чувствуют и слышат. Ты бы почитал, что ли? О чувственной стороне вопроса, так сказать. Ты можешь сколько угодно напихать в нее лекарств, но если не добавишь любви, тепла, ощущения, как сильно ты ее ждешь, то ни хрена не выйдет. Ни хре-на. А я вот сейчас смотрю на тебя и думаю… Тебе вообще есть что добавить, а?!