Ведьмин вяз

Сообщения от друзей, кузенов, коллег. “Привет, ну ты как, в ту субботу устраиваем барбекю, придешь?”; “Привет, не хочу тебя доставать, но, пожалуйста, бери трубку, когда звонит моя мама, а то если ты не отвечаешь, она говорит твоим родителям, что ты, наверное, валяешься без сознания на полу”, после чего закативший глаза смайлик, это от Сюзанны. Мемы, гифки, всякая хрень из интернета – от Леона: видимо, предполагалось, что это должно меня развеселить. “Тоби, привет, это Ирина, узнала о случившемся, надеюсь, тебе лучше и мы скоро тебя увидим…” Обычно я ничего не отвечал, сообщения стали приходить реже, и я отчего-то обиделся и принялся жалеть себя. Звонил Ричард, я не взял трубку, и он оставил сообщение – неловкое, деликатное, однако с искренней теплотой: мол, все в порядке, выставка пользуется успехом, крупный коллекционер купил ассамбляж с диваном Шантель, так что ни о чем не волнуйся, главное – поправляйся, а на работу вернешься, когда будешь в состоянии. Сообщения от Шона, от Дека – можно тебя навестить? а завтра? а на выходных? Но я не горел желанием их видеть. Мне нечего было им сказать и не хотелось, чтобы они ушли, окутанные невысказанной жалостью, и, удалившись на достаточное расстояние от моей двери, пробормотали: “Ох нифига ж себе. Он же…” – “Да уж. Бедняга”.
Физически я чувствовал себя лучше – не во всем, но хотя бы кое в чем. Лицо пришло в норму (не считая отколотого зуба, но им я еще займусь), ребра и копчик уже не болели, хотя порой и ныли. Судороги так и не начались, по крайней мере, я ничего такого не заметил, и это было хорошо, хотя невропатолог предупредил злорадно, что они могут прийти и через полгода, и через год, и даже через два года после травмы. Порой мне удавалось продержаться четыре-пять часов без головной боли, но потом приходилось принимать обезболивающие, и с ними было куда спокойнее, они размывали контуры, жизнь сразу же казалась выносимой, однако я экономил их на случай (о котором даже думать не хотелось), если доктора вдруг откажутся выписать новый рецепт, когда мой запас таблеток подойдет к концу.
А вот с умственной сферой дела обстояли гораздо хуже. У меня обнаружились почти все симптомы из полезной брошюрки сотрудницы социальной службы: в моей Картотеке Памяти был жуткий хаос (мне не раз случалось затупить в ванной, пытаясь сообразить, вымыл я голову или еще нет, или осечься посреди разговора с Мелиссой, припоминая слово “мгновенный”), я постоянно ощущал упадок сил, как тот Джеймс из Корка, а расхлябанность достигла такого уровня, при котором приготовление завтрака превращалось в настоящий подвиг. Не то чтобы я сильно переживал по этому поводу, учитывая, что ничего сложного (работать или тусоваться) делать и не пытался, и все равно меня это задевало.
В целом же дома было хуже, чем в больнице. По крайней мере, в том косом и кривом лимбе симптомы мои выглядели обычным делом, здесь же, в реальном мире, они были вызывающе, отталкивающе неуместны, казались чем-то неприличным, чего и быть-то не должно: взрослый человек стоит посреди кухни, разинув рот, и думает: “Ох, как пожарить яичницу?” – звонит в компанию по поводу кредитной карты и никак не может вспомнить дату своего рождения, слюнявый идиот, дебил, урод из паноптикума, мерзость; и снова проваливается в ту же ненасытную воронку, которая стала глубже, шире, теперь это не только страх, но и кипящая ярость, ненависть, причем раньше мне и в голову не могло прийти, что глубина и ширина утраты окажутся так велики. А ведь всего лишь несколько недель назад я был обычным парнем, простым парнем, который по утрам натягивает пиджак и, вцепившись зубами в кусок хлеба, мурлычет себе под нос какую-нибудь мелодию The Coronas, обдумывая, в какой ресторан пригласить свою девушку на ужин, но с каждой секундой неумолимая волна уносила меня все дальше и дальше от того парня, которым я был когда-то и который уже не вернется, поскольку навсегда остался по ту сторону небьющегося стекла. В больнице я внушал себе – дома сразу же станет лучше, но оказалось, что это не так, и я уже не верил, что мне когда-нибудь полегчает.
 
Разумеется, злился я не только на себя. Мой мозг штамповал грандиозные вычурные фантазии о том, как я разыскал грабителей (узнал голос на улице, взгляд в пабе и хладнокровно, с завидным самообладанием проследил за ними до самого их мерзкого притона) и расправился с уродами на манер героев Тарантино; сегодня даже вспоминать об этом неловко. Я снова и снова прокручивал в голове эти сценарии, дополняя и совершенствуя, так что в конце концов помнил каждый их шаг и поворот сюжета куда лучше, чем подробности той ночи. Правда, даже тогда я отдавал себе отчет в том, до чего все это жалко и нелепо (так прыщавый астматик, запершись в своей комнате, разглядывает висящие на стене постеры с полуголыми красотками из аниме и отчаянно мечтает, что уж на следующей-то неделе наваляет школьным обидчикам, как Брюс Ли), и в конце концов обрушивал всю злость на себя самого, беспомощного калеку, физически и умственно неспособного даже съездить в магазин за продуктами, так куда уж тебе мстить, шут гороховый, герой выискался.
Звонила мама; Мелиссе удалось ее уговорить, что мне не нужен пудель, и теперь мать вынимала из меня душу, убеждая, что мне пока лучше пожить у них. “Смена обстановки творит чудеса, вот увидишь, мы обещаем, что не будем тебе мешать, ты нас даже не заметишь, – а когда я объяснил, что ни за что на свете не перееду к ним с папой, добавила: – Придумала! Может, поживешь в Доме с плющом? Дядя Хьюго очень тебе обрадуется, там так спокойно, приезжай хотя бы на выходные, не понравится, вернешься домой”, но я ее оборвал, причем куда грубее, чем следовало. О том, чтобы приехать в Дом с плющом в таком виде, не могло быть и речи. Дом с плющом, прятки в сумерках среди мотыльков и серебристых берез, земляничные пикники и пряничные сочельники, бесконечные подростковые вечеринки, когда все валяются на траве и смотрят на звезды, – это ныне недостижимо, та ночь, точно пламенный меч, закрыла туда путь. И со своего дальнего берега больнее всего мне было смотреть на Дом с плющом.
Непонятные готовые блюда застывали на журнальном столике комковатым клеем, книжные полки покрывались пылью, на кухонном столе копились крошки: я написал уборщице, что больше не нуждаюсь в ее услугах, отчасти потому, что от звона посуды и гудения пылесоса у меня наверняка разболелась бы голова, но в основном потому, что мне не хотелось видеть у себя дома никого, кроме Мелиссы. Я подскакивал, заметив, что по полу гостиной скользнула птичья тень.
Но и Мелисса меня тяготила, порой даже очень сильно. Я радовался ее визитам, она была единственной, с кем я общался с удовольствием, но все же при мысли о том, что она останется ночевать, во мне шипящим фейерверком вспыхивала паника, скрыть которую не всегда удавалось. Безусловно, я мог поехать к ней, и даже однажды так и поступил, но там над душой висела ее мерзкая соседка Меган, которая, поджав тонкие губы, дождалась, пока Мелисса выйдет из комнаты, и принялась распинаться о том, как ее один раз ограбили на улице, чем нанесли ей жуткую моральную травму, она ведь очень чувствительная, в отличие от некоторых, но даже она пришла в себя за какие-то две недели, потому что сделала над собой усилие, и уж конечно, такая замечательная девушка, как Мелисса, заслуживает того, чтобы ради нее постараться. Тут я почувствовал, что сейчас не выдержу и врежу Меган, извинился (отговорившись головной болью) и ушел. А ведь раньше за мной раздражительности не водилось, напротив, я всегда был очень спокойным, теперь же из-за каких-то нелепых пустяков на меня накатывала такая ярость, что дыхание перехватывало. Как-то раз я не сумел засунуть сковородку обратно в кухонный шкафчик, потому что внутри был беспорядок, и принялся методично и сосредоточенно дубасить ею по столу, пока не погнул край и не отломил ручку, та отлетела в одну сторону, сковородка – в другую. Еще был случай, когда у меня из левой руки в третий раз выпала зубная щетка, я замолотил дурацким беспомощным кулаком по стене, мне хотелось расхерачить его в мясо, чтобы потом врачи вообще отрезали его к чертям собачьим, но – по иронии судьбы – не смог даже как следует стиснуть кулак, чтобы причинить себе сколь-нибудь серьезный вред, и в конце концов лишь набил огромный фиолетовый синяк, отчего рука стала еще бесполезнее, да вдобавок в следующие несколько дней пришлось прятать ее от Мелиссы.