Ведьмин вяз
С этого момента мои воспоминания о вечере становятся обрывочными. Разумеется, потом я миллион раз прокручивал их в голове, скрупулезно ощупывал каждую нить, чтобы отыскать узелок, до неузнаваемости изменивший весь узор, и надеялся в конце концов обнаружить одну-единственную подробность, смысл которой упустил, крошечный краеугольный камешек, вокруг которого улягутся на место все фрагменты, в голове моей вспыхнут разноцветные огоньки – джекпот! – я подпрыгну и воскликну: “Эврика!” Впрочем, даже если и удавалось достроить тот или иной недостающий эпизод, легче не становилось (распространенный случай, успокаивали меня доктора, это нормально, совершенно нормально): я многое вспомнил, кое-что почерпнул из рассказов Шона и Дека, кропотливо восстановил тот вечер по кусочкам, точно старинную фреску, из сбереженных деталей и благоприобретенных умозаключений, но откуда мне было знать, что скрывали пробелы? Может, я задел плечом кого-нибудь из посетителей в баре? Или же, в эйфории от успеха, разговаривал слишком громко, размашисто вскинул руку и перевернул чье-то пиво? Или в каком-нибудь темном углу сидел качок, бывший хахаль брюнетки? Я не из тех, кто ищет приключений на свою задницу, но теперь уже ни в чем нельзя быть уверенным.
На темном дереве длинные полосы света, желтоватые, как сливочное масло. Я иду в сортир; девушка в мягкой красной бархатной шляпе, наклонившись над стойкой, обсуждает с барменом какой-то концерт, у девушки восточноевропейский акцент, запястья изгибаются, как у танцовщицы. На полу затоптанный флаер: желто-зеленая, в псевдонаивном стиле, ящерица кусает себя за хвост. Я мою руки, стылый воздух воняет хлоркой.
Помню, как посреди громкого спора о том, будет ли следующий фильм “Звездных войн” еще хуже предыдущего (Дек ссылался на какой-то хитрый алгоритм, который вывел лично), у меня завибрировал телефон. Я тут же его схватил: подумал, вдруг что-то связанное со сложившейся на работе ситуацией, – может, Ричард решил узнать, как продвигаются дела, или Тирнан наконец соизволил ответить на мой звонок, однако оказалось, что это всего-навсего фейсбучное приглашение на чей-то день рождения.
– Интрижка? – Шон вскинул брови, и я понял, что слишком порывисто взял телефон.
– Еще чего. – Я убрал мобильник. – И кстати, как насчет “Заложницы”: в первой части дочь – жертва, а во второй помогает поймать преступников. – И мы снова заспорили о кино, хотя на тот момент уже настолько уклонились от первоначальной темы, что не помнили, какую точку зрения кто из нас отстаивал изначально. Этого-то я и ждал от нашей встречи: чтобы Дек, навалившись грудью на стол, оживленно жестикулировал, Шон скептически разводил руками, и мы, стараясь перекричать друг друга, обсуждали Хагрида, – в общем, я достал из кармана телефон и выключил звук.
В проблемах на работе был виноват не я – точнее, если и был, то лишь косвенно. Кашу заварил Тирнан, чувак, который отвечает за выставки, долговязый хипстер с длинным подбородком и в винтажных очках в роговой оправе, у которого обычно были две основные темы для разговоров: малоизвестные канадские альтернативные фолк-группы и то, что его картины (тщательно выписанные маслом портреты богемных персонажей с голубиными головами и пустым взглядом – короче, все в таком духе; студию оплачивали ему родители) пока что не получили заслуженного признания. Годом ранее Тирнан подал мысль устроить коллективную выставку молодых людей из неблагополучной социальной среды, в работах которых раскрывалась бы тема городских пространств. Мы с Ричардом ухватились за его предложение: такая реклама для галереи, причем без особых усилий с нашей стороны, а если кто-нибудь из юнцов окажется сирийским беженцем (в идеале – еще и трансвеститом), шумиха выйдет грандиозная; Ричард, несмотря на всю свою рассеянность, надмирность и потрепанный твидовый пиджак, прекрасно понимал – чтобы галерея не закрылась, ей нужен статус и финансирование. Так что через несколько дней после того, как Тирнан подал эту идею, – походя, на ежемесячном совещании, подбирая пальцем с салфетки осыпавшуюся с пончика сахарную пудру, – Ричард велел ему браться за дело.
Все шло как по маслу. Тирнан прочесал самые стремные школы и муниципальные дома, которые сумел отыскать (в одном месте стайка восьмилеток прямо при нем кувалдой превратила его велик в произведение Дали), собрал целую коллекцию сомнительных недорослей с набором мелких судимостей и потрепанными рисунками – на этих полотнах, помимо прочего, фигурировали шприцы, облезлые многоэтажки и, невесть почему, лошади. Впрочем, надо отдать им должное, не все работы были так уж предсказуемы: одна девица мастерила из материалов с заброшенных стройплощадок жутковатые макеты приютов – брезентовая куколка-мужчина, ссутулясь, сидит на диване, вытесанном из куска бетона, и обнимает за плечи куколку-девочку, от их реалистичности я даже напрягся; еще один парнишка делал гипсовые слепки, наподобие помпейских, с предметов, которые подобрал на лестнице своей многоэтажки, – разбитая зажигалка, детские очки с погнутой дужкой, завязанный сложными узлами целлофановый пакет. Я уже смирился с тем, что выставка будет вызывать интерес исключительно за счет морального превосходства, однако некоторые экспонаты оказались и правда неплохи.
Одной своей находкой Тирнан особенно гордился – восемнадцатилетним парнем по кличке Гопник. Тот отказывался иметь дело с кем-либо, кроме Тирнана, не называл своего настоящего имени и, к нашей досаде, не давал интервью: у него то и дело случались нелады с законом, вдобавок он успел нажить немало врагов и опасался, что стоит ему разбогатеть и прославиться, как они тут же примутся его преследовать, – но работы у него были хорошие. С отчаянно-небрежным мастерством, придававшим его произведениям актуальность, он задействовал различные предметы, аэрозольную краску, фотографии, тушь – смотри скорее, да повнимательнее, пока с периферии полотна не налетело с ревом нечто и не разнесло его на осколки цвета и наспех нацарапанных слов. Когда я выложил на фейсбук его piece de resistance [1], гигантский вихрь из написанных углем подростков, сидящих вокруг нарисованного из баллончика костра, – запрокинули головы, размахивают жестянками, из которых неоновыми дугами хлещет алкоголь, – под названием “БоГероиновая рапсодия”, оно тут же привлекло внимание коллекционеров.
И вскоре совет по искусству и городской совет Дублина буквально завалили нас деньгами. СМИ писали о нас куда чаще, чем я ожидал. Тирнан привел к нам своих юнцов, и те бродили по галерее, пихая друг друга локтями, прикалывались вполголоса да бросали долгие непонятные взгляды на “Расхождения”, экспозицию абстракций, выполненных в смешанной технике. На наше приглашение откликнулась целая толпа знаменитостей, все обещали прийти на открытие выставки. Ричард слонялся по галерее, улыбаясь и мурлыкая себе под нос арии из опереток вперемешку с какими-то диковинными мотивчиками, которые он где-то подцепил (“Крафтверк”?). И вот однажды днем я без стука вошел в кабинет к Тирнану и увидел, как тот, стоя на четвереньках, добавляет последние штрихи к новому полотну Гопника.
Оправившись от секундного изумления, я расхохотался. Отчасти из-за выражения лица Тирнана, который покраснел и, хватая ртом воздух – “это не то, что ты подумал!”, – пытался подобрать правдоподобное объяснение, отчасти из-за собственного незамутненного легковерия, хотя давным-давно следовало бы обо всем догадаться (с каких это пор Тирнан водит дружбу с подростками из социально уязвимых семейств?).
– Так-так-так, – рассмеялся я. – Ну ты даешь.
– Тссс! – Тирнан поднял руки и оглянулся на дверь.
– Кого я вижу! Гопник собственной персоной!
– Да заткнись ты, пожалуйста, тут же Ричард…
– Выглядишь лучше, чем я ожидал.
– Тоби. Послушай. Нет, ты послушай… – Он вытянул руки перед картиной, и отчего-то казалось, будто он пытается ее прикрыть (“Картина? Какая картина?”): – Если все откроется, мне крышка, меня никто и никогда уже…