Впервые замужем

Потом Варя аккуратно заколола ему воротник своей английской булавкой. И они пили ситро в маленькой кофейне на пристани.
Варя объяснила, почему она пока против официального брака. Она – секретарь, а он – групорг. В одном цехе. Будут говорить – кумовство. А потом, если даже официально жениться, где же они будут жить, женатые?
– Ведь у тебя отдельной комнаты пока нет? Нет. И у меня нет…
Варя Лугина жила в одной комнате с матерью и отчимом.
Это была большая комната, высокая, светлая, но проходная. Через нее проходили жильцы всей квартиры.
Жизнь этой комнаты была открыта для всех.
Варин отчим, Семен Дементьич, говорил управдому с обычной своей игривостью:
– Я, как лицо мужского рода, не очень-то стесняюсь. Пожалуйста. Я вроде привык. А для женщин, для семейной жизни, эта площадь кругом неудобная. Ни переодеться, ни другое чего сделать. Я даже так скажу – я под влиянием этой площади в актеры пошел, чтобы лишнее время не сидеть дома. Надо же человеку куда-нибудь деваться.
И это походило на правду.
После работы в гараже, по вечерам, Семен Дементьич уходил в клуб. Виновата ли была неудобная комната или просто в пожилом человеке, в ремонтере автомашин, вспыхнула неутоленная страсть к театральному действию – неизвестно. Но он и впрямь «пошел в актеры» и чуть ли не каждый вечер, до часу ночи, проводил в клубе.
Дома обычно сидела только его жена, Варина мама.
Варя же приходила домой после занятий на курсах, в девять вечера, и сейчас же ложилась спать. Она спала до четырех утра.
А в четыре часа, когда спит еще весь дом, она просыпалась и, пользуясь тишиной, готовилась к следующим занятиям на курсах. Она собиралась поступать в институт.
В эти же предутренние часы она подготавливала задания Добрякову и другим групоргам.
И так они жили – Варя, Варин отчим и мать.
Жизнь эта в проходной комнате не сильно огорчала их. Они спокойно работали, думали, учились и надеялись на лучшее. Ничего не поделаешь. В Москве пока тесно.
Управдом говорил:
– Вы представляете, я сам, собственно говоря, живу в клетушке.
4
В Москве была осень, сухая, безветренная. Хорошая, теплая осень. Варя Лугина шла с Добряковым под руку по парку имени Горького, по свежеопавшим листьям.
Добряков рисовал увлекательную картину. Он теперь уже не групорг. Его перевели в другой цех. Он теперь опять просто токарь, так что Варя может не думать, что их кто-то заподозрит в кумовстве. Они могут жить вместе, тем более что начальник цеха обещал выхлопотать комнату Добрякову.
Это будет большая комната, метров на тридцать, как он думает. Он видел уже эту комнату в новом доме. Если Варя хочет, пусть берет к себе мать и отчима. Они будут жить все вместе. Он одинокий человек, Добряков. Он давно уже живет на койке. А теперь он будет жить в семье.
– Я думаю, Варя, что нам надо зарегистрироваться. Будем жить как люди. Вдруг ребенок…
– Уже, – сказала Варя и опустила глаза. – Я чувствую…
Добряков в одну минуту переменился. Он стал серьезнее в эту минуту. Добряков поцеловал жену в висок и сказал деловито:
– Только ты не бегай, Варя…
И потом много раз он повторял эту просьбу. Говорил он с нежностью, с еле заметным волнением. Казалось, его нельзя заподозрить ни в чем. Но Варя заподозрила. Она спросила:
– В чем дело? Мне не бегать нельзя. Я работаю. И это мне не вредно. Чего же ты волнуешься?
И Добряков доступно объяснил:
– Я как тебя увижу с чужими парнями, у меня даже сердце как-то не в порядке… Я не могу…
– Какие же они чужие? – наивно сказала Варя. – Они же комсомольцы! Я должна с ними разговаривать.
– Все равно, – сказал Добряков, – я страдаю…
Варя засмеялась.
Она не могла привыкнуть не смеяться над мужем. Она всегда смеялась. Правда, беззлобно, любя.
Но Добрякова эти чуть заметные насмешки раздражали все больше.
Этот смех, казалось ему, разделяет их. Он не чувствует, что жена близка ему, что она под веселую руку не высмеет его когда-нибудь и при посторонних людях.
И если раньше ему нравилась ее самостоятельность, то теперь эта самостоятельность угнетала его.
 
Добряков сказал однажды:
– Я не чувствую, что я женатый. Я как будто замужем. Ты не слушаешь меня.
– А что слушать? Говори – буду слушать…
Она опять смеялась. А он все мрачнел. И мрачно сказал:
– Я же тебе говорю – не бегай. Не разговаривай с другими парнями…
– Да ты что, с ума сошел, что ли? Я работать должна…
– А я говорю – не надо. Можно и не работать в крайнем случае. Я и сам хорошо получаю.
– Вот так так! – сказала Варя. – И это называется комсомолец, бывший групорг! Да таких из комсомола надо исключать.
– Исключай! – закричал вдруг Добряков. – А я тебе говорю – не бегай! Я тебе приказываю…
– Вот как? – удивленно протянула Варя. – Да ты, оказывается, строгий муж! Чего доброго, ты бить меня начнешь…
– А ты не выводи из терпения…
Помолчали.
– Ну ладно, – сказала Варя, – брось дурака валять! Что это за новости? Мы с тобой комсомольцы, Васюк. Получается, что ты меня ревнуешь…
– Не ревную, – сказал Добряков, – а просто не хочу. Я тебе муж. При чем тут ревность?
Этого последнего слова он боялся. Это страшное слово. Это только мещане могут ревновать. А он не мещанин. Он комсомолец. И он просто хочет, чтобы жена любила его так же, как любит он ее.
В новом доме наконец ему дали комнату. Довольно большую. Не тридцать метров, но двадцать четыре. Добряков купил шкаф, тахту и кровать. Надо купить еще стулья.
Варя сказала:
– У тебя больше денег нет. Я вот получу, и купим остальное. Будет все вместе…
Добряков сказал:
– Не надо. Я в кассе взаимопомощи получу…
Вышло это у него немножко грубовато. И он поправился:
– Зачем же, Варя, ты свои деньги будешь тратить? Тебе одеться надо. Я жалею, что не могу тебе сейчас чего-нибудь купить…
Добряков был ласков. Но план у него был неумолимый. Он хотел быть полным хозяином в своей комнате. И говорить по-хозяйски: «Я велел, я велю…»
Этот тон он усвоил сразу же, как жена сказала ему о беременности. Он уже тогда понял, что девушка эта, слегка заносчивая и не в меру гордая, чье внимание заслужить он считал еще недавно недостижимой мечтой, завоевана теперь им окончательно. Он не сказал этого даже самому себе. Но он чувствовал это.
И вот она поднимается по лестнице в его дом, в его комнату. А он стоит в кухне у окна и видит ее. Он очень счастлив сейчас.
Это поднимается по лестнице жена, мать его будущего ребенка, его любимая девушка. Этой девушкой гордится весь завод.
А он, Добряков, ее муж. Он тоже не олух. Он способный человек. Его уважают на заводе. Ему дали комнату. Большую, светлую. Два окна, центральное отопление, газ, ванна. Не всякому дают такие комнаты. А ему дали. Его ценят. Он далеко не олух, Добряков.
Он идет навстречу жене, берет у нее из рук небольшой чемодан, целует ее в лоб, говорит:
– Варя, зачем ты таскаешь такие вещи? Я сам принес бы…
– Ну, я тоже не калека.
– Тебе же нельзя.
Потом он идет на кухню, где стоит на газовой плитке блестящий чайник с плетеной ручкой. Он снимает чайник, несет его в комнату. Они пьют чай.
Зеленый круг от абажура лежит на глянцевитом полу. Они пьют чай со сладкими сухарями. Добряков макает сухарь в дымящийся чай.
– Ты знаешь, Варя, я так доволен! Ты скажи матери, пусть переезжают…
– Ладно, – говорит Варя. – Я скажу.
За окнами ночь. Эту ночь они проведут вместе, в новой комнате. Впервые по-настоящему вместе, в своей квартире. Впервые в жизни.
Варя говорит:
– Эх ты, черт, я вторую-то подушку забыла…
– Ничего, – говорит Добряков, – на одной переспим.
И через час их головы лежат на одной подушке – белокурая Варина голова и золотистая добряковская.
Зеленый круг от абажура все еще лежит на глянцевитом полу. Добрякову не хочется тушить свет. Он хочет видеть свою комнату, белоснежные ее стены, коричневый лакированный шкаф.