Затерявшийся в кольце бульваров
– А как надо? – удивленно спросил Гришка.
– Конечно, «важней». Иначе получается, что у погоды есть подчиненные, раз она самая главная. Причем ничего ведь не мешает, ни ритм не ломается, ни рифма. Ну я понимаю, вместо «ерунда», как требует смысл, они ставят «суета». Буква «д» им не нравится, плохо рифмуется с «зонта». Хотя в песне такого никто не заметит, но почему все-таки «главней»?
Вопрос остался без ответа.
– Значит, ты считаешь, что это одна шайка-лейка? – неожиданно спросила Лена.
– Какая шайка? – вздрогнул Брайловский.
– Смотри, кто-то, кто придумал эту историю с доринскими похождениями, все знает про нашу жизнь. Теперь ты говоришь, что и менты слишком много знают про нашу жизнь. У тебя из этих двух посылок никакой вывод не напрашивается? У Васи есть три рубля, и у Маши есть три рубля. Не может быть, что Вася и Маша – муж и жена и это их общие три рубля?
– Как-то я над этим не думал с этой точки зрения.
– Подумаешь?
– Хорошо. – Гришка достал маленькую записную книжку, что-то пометил там. – И еще постараюсь разузнать что-нибудь о вашем шофере. Откуда он, кстати, у вас?
– Какой-то знакомый Насти, надо ей позвонить.
– Не дергайся, – покачал головой Гришка, – ее сейчас нет – они с Альберто в Милане.
– Хорошо. А я пока займусь телевидением. Откуда-то пленочка со стриптизершами там появилась, значит, я узнаю откуда. Митя Вол должен вот-вот приехать.
ГЛАВА 20
Следующие три главы читатель, для которого сюжетные линии – главные в книжке, легко может не читать, потому что они посвящены различным разговорам Андрея Дорина с Маркизом и почти никакой информации, важной для интриги, не дают. Для удобства подобных читателей автор, испытывая к ним глубочайшее уважение, все важное для сюжета выделил жирным шрифтом.
С утра Маркиз помог Дорину загрузиться на тележку – ходить Андрей мог пока только с большим трудом, – и они тронулись в путь. Чтобы не упасть, Дорин цеплялся за края тележки обеими руками. Она была небольшой, на таких обычно перевозят пачки газет и журналов, и Андрей все ломал себе голову, как Маркиз смог погрузить на нее его, невменяемого и бесчувственного, позапрошлой ночью.
Сложный букет переживаний, с которым ехал Дорин на новое место работы, состоял из стыда, благодарности, неуверенности, страха и радости.
Радости по поводу солнца на улице, свежего весеннего ветерка, сирени и незабудок в руках у стоящих по пути к метро старушек. Он остро пожалел, что не может купить цветов, подарить их Лене и увидеть выражение ее глаз, когда она прижимает к себе маленький букетик или прячет лицо в большом.
Страх был перед тем, что ему предстояло, перед той новой жизнью, в которую он попал. Все общение Андрея с нищими раньше состояло в том, что он, когда мог, подавал им деньги. Один раз на Новом Арбате он полез в карман за мелочью, но не нашел ничего, кроме полтинника. Обычно он давал рубль, но тут пришлось обойтись тем, что было, и он положил пятьдесят копеек в морщинистую руку. Каково же было его изумление, когда он услышал сзади грязную матерщину, и в спину ему ударила только что отданная монета. Он оглянулся – благообразный старик с орденской колодкой на пиджаке с ненавистью смотрел на него:
– Что смотришь, гаденыш? Копейки свои в задницу себе запихни.
Неуверен он был и в том, что окажется способен на новое дело, к которому почти два дня готовил его Маркиз. А если он просидит весь день, а ему ничего не подадут? А если конкуренты, а Дорин слышал, что нищие далеко не так безобидны, как выглядят, и яростно борются за место под солнцем, а если конкуренты изобьют его, как недавняя команда бомжей? Он ведь не сможет им противостоять. А что, если его узнают менты? Маркиз, правда, замотал ему голову какой-то пахнущей мазью Вишневского тряпицей, поклявшись, что стирал ее лично. Но ведь то, что завязано, недолго и развязать.
Он испытывал чувство благодарности к бедолаге Маркизу, который опять с утра накормил его каким-то немыслимым варевом, помог ему держаться на ногах возле умывальника, пока Дорин приводил себя хоть в какой-то порядок. Глядя на полуголого Андрея, все тело которого покрывали синяки и ссадины, бомж вдруг завистливо сказал:
– Да-а, мне бы такое тело, как у тебя, я бы ни фига не стал таким умным.
Но над всеми этими переживаниями, окрашивая их в красноватый цвет, царило чувство стыда. Для того чтобы человек признал свое поражение и опустился до попрошайничества, должно что-то в нем сломаться внутри. Или хотя бы надломиться… И несмотря на все суперубедительные аргументы Маркиза, а уговаривать тот умел, внутренне к новой деятельности Дорин готов не был.
Нет, он не боялся встретить кого-нибудь из знакомых: те, с кем он имел дело последние годы, на метро не ездили. К тому же сложное сооружение, воздвигнутое Маркизом на его голове, плюс борода, которая почему-то оказалась каштанового цвета, делали его совершенно неузнаваемым. Но как это он, Андрей Дорин, человек, который много лет зарабатывал сам и кормил не одного человека вокруг себя, обладающий немалыми и разнообразными знаниями и опытом, владеющий различным и достаточно дорогим имуществом, будет просить подаяние у совершенно посторонних людей.
А с другой стороны, что он может сделать? Обратиться за помощью не к кому, очень легко подвести своих знакомых под монастырь. Сам заработать ни умом, ни руками он в данной ситуации не в состоянии. Но при этом он кругом должен. В самом деле, почему Маркиз обязан ухаживать за ним? Кормить? Возить на тележке? Почему он вместо того, чтобы вчера, например, лежать на топчане и читать книгу, бегал по городу, или клянчил у метро, или собирал бутылки, чтобы накормить и его, Дорина?
– Что, маешься, молодой человек? – услышал он запыхавшийся голос своего бомжа, путь их как раз шел в горку. – Стыдно тебе?
Андрей молча кивнул.
– Не майся… На милости и милосердии вся наша жизнь основана. Вот ты деньги взаймы брал когда-нибудь?
– Конечно.
– А это разве не милость, что тебе их дают?
– Но я же потом возвращаю обратно? – возмутился Дорин.
– Верно. Но ты просто возвращаешь деньги, без процентов, без возмещения беспокойства.
– Но я же благодарю за это.
– И тут благодари, кто тебе запрещает. Или, скажем, друга ты зовешь тебе помочь перевезти, например, что-нибудь, ты же ему за это не платишь? Значит, он делает это из милости.
– А может, он делает это в расчете на то, что я ему потом помогу? – спросил окончательно сбитый с толку Андрей.
– Ну и какой он тебе после этого друг? – наседал Маркиз. – А если ты ему не вернешь услугу, ты ему больше не друг? А если то, что ты вернешь, меньше той услуги окажется? Или больше? Что тогда? А если женщина тебе ночь подарила, нет, не та, с которой у тебя страстная любовь, а та, которую ты душевным теплом согрел, а она тебя, разве это не милость?
– Ну, ты совсем загнул, Маркиз. – Эта тема, в которой Дорин считал себя экспертом, только недавно ушедшим из «большого спорта». – Какая же тут милость, если обоим хорошо?
– Взаимная, – ничуть не смутился бомж, – или ты, если тебя женщина не привечает, сам к ней никогда не подойдешь? То, как она ответит, – ее дело, но идешь-то ты к ней, надеясь на милость. Все, что мы делаем не для себя, а для кого-то и не за деньги, – это милость. Бог нас создал из милости, родители произвели на свет из милости, и живем мы чьей-то милостью. Недаром сказано: «Суд без милости, не оказавшему милость»…
Тем временем они прибыли к месту назначения. Неподалеку станция метро, перед ними людная улица, по которой во всех направлениях снуют пешеходы. Старушка и старик с огромными седыми усами, которые сидели с банками по обе стороны тротуара, увидев их, поздоровались, встали и перешли на другой проход от метро к улице. Очевидно, здесь была своя иерархия.
– Ты на той стороне тротуара, я – на этой, – распорядился Маркиз.
Он отвязал от тележки кучу старых тряпок, расстелил их на асфальте, помог Андрею перебраться на его новое «рабочее» место.