Время ацтеков

– Получается, единственные, кто все это дерьмо видел, голуби, – смеется легавый.
– Мне не до смеха, не до смеха мне.
– А кому сейчас до смеха, мой мальчик? – давится легавый, и мне хочется размазать его по стене.
Будь я сильнее, я бы так и сделал. Я начинаю жалеть о том, что не провел детство в тренировочном зале. В какой-нибудь спортивной школе. Был бы сейчас мужественным мужчиной с огромными бицепсами: мигом бы со всеми разобрался. С легавым. С маньяком. С ацтеками, наконец.
– Скрыть это дело нам вряд ли удастся, – говорит легавый.
– Ну и ну! – восклицает он.
– Вот это хрень! – искренне изумляется он.
– Заткнись, – меня тошнит.
– Послушай… – угрожающе начинает он, но, увидев мое лицо, затыкается.
Священник – единственный человек, с которым я мог иногда поговорить по душам, – сидит на стуле, свесив голову набок. То ли он заснул перед гибелью, то ли в этом повинен огромный разрез на его шее. Пол церкви буквально залит кровью. Бог ты мой, столько в одном человеке? Я успеваю выбежать на улицу, чтобы блевануть.
– Я такого насмотрелся на войне, – сочувственно говорит легавый.
– Не то чтобы мне это нравилось, – виновато объясняет он.
– Но привычка смотреть на такие вещи спокойно осталась.
– Отпечатков, конечно, нет, – говорит он.
– Гребаные детективы, что в книжках, что по телику! – зло бросает он.
– С тех пор как появился первый детектив, где было расписано все, что касается отпечатков пальцев, каждый засранец идет на дело в перчатках, – объясняет он.
– Сейчас… – пыхтит он.
– Что у него под рубашкой? – спрашивает он сам себя.
– Ого-го! – нервно хихикает он.
Под расстегнутой рубахой мы видим огромную дыру, в которой, как успеваю понять я – рассмотреть не успел, – нет сердца.
– Завязывай ты с этим делом, – просит легавый.
– Весь порог заблевал, – нервничает он.
– Я уберу, – виновато говорю я.
– Дело не в чистоте, – объясняет он.
– Дело в том, что человек, появляющийся на пороге церкви, чтобы блевануть, причем делающий это крайне регулярно, довольно подозрителен, – объясняет он.
– Как считаешь? – с иронией осведомляется он.
– О! – говорю я.
– А ведь и правда, – говорю я.
– Гос-споди, какой же ты лопух, – морщится он.
– Теперь я просто уверен, что ты не убийца, – говорит он.
– Ты даже если бы захотел, толком бы ничего не сделал, – презирает меня он.
– Полное ничтожество в делах, – вздыхает он.
– Неудивительно, что свою полную неприспособленность к жизни ты компенсируешь зверствами в постели, – вытирает он руки платком.
– Эй… – удивленно говорю я, забыл даже поблевать еще.
– Да ладно, – машет он рукой.
– Мы же друзья, – говорит он.
– А у друзей какие секреты? Мне Женя сказала, – смеется он.
– Каждый извращается, как может, – осуждающе поджимает он губы.
– Ну ты, так тебя… – злюсь я.
– Ну ты и извращенец! – выношу я приговор.
– Самый настоящий грязный извращенец! Именно ты, а не я! – говорю я.
– Только для настоящего извращенца пара матерных слов в постели да желание отстегать бабу – извращение! – говорю я.
– Гребаный пуританин! – кричу я.
– Да уж, – примирительно говорит он.
Священник, о котором мы забыли, падает набок вместе со стулом. Мы тупо смотрим на тело, после чего решаем, что делать дальше.
– У нас сейчас последние пятнадцать минут на то, чтобы вызвать полицию, – говорит легавый.
– Потом будет поздно, – предупреждает он.
– Что у нас тогда? – спрашиваю я.
– Тогда у нас двое подозреваемых, – говорит легавый.
– Один полицейский и один диссертант-недоучка, – улыбается легавый.
– Плюс самоубийство, плюс несчастный случай, чистый, но они ведь этого не знают, – пожимает он плечами.
– Они проверят нас, проверят обстоятельства смерти Ольги, найдут пленки – что те, что эти, – объясняет он.
– Мы ничего не теряем, если честно, – говорит он.
– Максимум год неприятностей, но потом все кончится, – говорит он.
– За исключением одного, – объясняет он.
– Маленького друга, который завалил святого отца и подсунул твоей подружке и моей бывшей жене фотографии, на которых ты ей изменяешь, – улыбается он.
 
– И тут уж как повезет, – пожимает плечами легавый.
– Или ему надоест, и он продолжит жить дальше, или он захочет пошалить еще и завалит тебя или меня, а еще лучше, и тебя и меня, – резюмирует легавый.
– Разве полиция нас не спасет? – спрашиваю я.
Он ржет как лошадь – долго и с удовольствием. Потом запирает двери церкви – я благодарю Бога за то, что сейчас время обеда.
– Полиция не спасет, но не потому, что она плохая, – объясняет легавый.
– Полиции проще работать с подозреваемыми, которые есть, – говорит он.
– А не с теми, которых надо искать, – раскрывает он мне секреты ремесла.
– Им проще колоть нас и, может, даже заставить сознаться, – улыбается он.
– А на остальное им плевать, – имеет он в виду, что для полиции главное раскрываемость.
– Да и давай откровенно, – предлагает он.
– Разве ты бы на их месте не заподозрил в первую очередь кого-то из нас? – спрашивает он.
– Согласен, – устало говорю я.
– Убедил, – соглашаюсь я.
– Постарайся вспомнить, – говорит он.
– Как все выглядело здесь, когда ты зашел? – спрашивает он.
Я вспоминаю. У церкви было пусто. Я постоял пару минут, почитал объявление про торжественную службу, которую отслужит в Риме сам, так его, Папа, поэтому в день службы нужно быть в церкви, чтобы душою… – улыбнулся этому и вошел внутрь. Тело на стуле было за колонной, поэтому я ничего не увидел. Опустил руку в чашу с водой, чуть отпил – я всегда так делаю, чего стыжусь, – перекрестился. Встал на колено, перекрестился.
– Цирк, да и только! – хмыкает легавый.
Так оно и есть. Перекрестившись два раза, я на коленях – никого нет, поэтому можно рискнуть – иду вперед по дорожке. К ступеням, на которых слева орган, а спереди – алтарь. В церкви пусто, но у меня в ноздрях отчетливый запах грозы, ладана и разгоряченных тел юных певчих, которые на Рождество парят у стен церкви белыми ангелочками. Так как я на коленях, а тело на стуле – слева, как я говорил, – я продолжаю не видеть священника. Ведь теперь обзор мне заслоняют скамьи.
– Кстати, а чего так? – спрашивает легавый.
– Наверное, проповеди раньше читали многочасовые, – пожимаю плечами я, – вот и начали слушать их сидя.
Постояв на коленях перед ликом Мадонны во всю стену, я едва не засыпаю.
– Ты рисковал, – серьезно говорит легавый.
– Старайся больше не оставаться один, – предостерегает он.
– Он запросто мог прикончить тебя здесь, – говорит он.
– И я бы лишился друга! – говорит он.
Я бросаю на легавого удивленный взгляд, и мы продолжаем. Прячем тело в мешок, который принес с собой легавый, когда я в полной панике звонил ему из церкви. Про себя я отмечаю, что тело было совсем теплым, когда я его нашел, а легавый добирался долго – значит, это один плюс в его актив не-маньяка. Наверное, единственный способ перестать подозревать друг друга – поймать этого ублюдка. Разобравшись с телом – мы выносим его через черный ход, – мы начинаем мыть полы. Итак, я долго стоял на коленях…
– О чем ты думал? – спрашивает меня легавый.
– Ты и правда веришь во все это дерьмо? – удивляется он.
– Наверное, да, – пытаюсь быть честным я.
– Я перестал, – говорит он.
– После войны, – сжимает он зубы.
– Ты уделяешь этому чересчур много внимания, – говорю я.
– Ты постоянно играешь на жалости к себе, – безжалостен я.
– Это тебя угробит, парень, – говорю я.
– И, кстати, я поговорил со знакомым врачом, который дал мне телефон специалиста, – вспоминаю я.
– Который тебе поможет, – завершаю я.
– К черту, – бурчит он, отвернувшись.
– Ничего не помогало, – признается он.
– К черту, – говорю я.