Дорога вспять. Сборник фантастических рассказов (СИ)
– Что ты понимаешь. Огонёк пангасиус.
– Есть сыр с плесенью, теперь и рыба появилась?
– Язык твой с плесенью!
Денис оторвал от хребта пласт, пережевал, покрякивая от наигранного удовольствия, и запил пивом. Потом вытер руки о провисшие на коленях спортивки, покопался в телефоне и протянул мне. На дисплее – открытая фотография.
– Из сети? – спросил я, довольно ухмыляясь.
– Ага.
– Когда построили?
– Вчера ночью. Шустрые, как всегда.
– Ха! «Отца всех народов» кондрашка хватит. А пристройка кого изображает? А!.. Джихад-арарат… В точку! Толкает ведь за бугор оружие, как пить дать, толкает. Ну, дельцы, ну, настроили! А галерея-то – один в один калаш. Как только они в них живут?
– Как-то живут. Только недолго.
– Светке показывал?
Он постучал пальцем по виску.
– В своём уме?
Я рассасывал кусочек кальмара. Денис терзал рыбку. На улице о чём-то информировали громкоговорители.
– Куда Ника поведёшь?
– На свалку сходим.
– Тссс, – шикнул Денис, шевельнул глазами в сторону двери, мол, не дай бог, Светка подслушивает. Дёрнул пива, кивнул. – Сходите. Для пацана – идеальное место. Где ещё настоящий танк увидишь…
– Ты в город выходишь? – удивился я. – После первого залпа – военных этих, как насра…
– Да я не про то! Про наше детство. Сейчас-то да…
Я рисовал пальцем бороздки на запотевшем бокале. Пиво было выдохшееся и зубодробительно холодное. Сделай большой глоток – получи в мозг сосульку. Не пил – мучился.
Ещё немного потрепались. А потом я и Никитос пошли к пустырю.
*– Дядим! А кто живёт за холмами? – спросил крестник, когда я впервые привёл его на свалку. «Магазин металлической жвачки» – так мы называли это место.
– За пустырём? Другие…
– Пришельцы, да? А что они делают? Как попали сюда?
– Прилетели, а, может, авария, пришлось садиться. Поди узнай. Обжили степь, освоились и стали строить дома, критикующие власть.
– Кликующих?
– Высмеивающие Ключевого и его свиту.
– Я тоже хочу строить смешные дома!
– Это плохая идея, – опомнился я. Светку кондрашка хватит, если сынишка ляпнет что-нибудь этакое при ней. Денис говорил, что она бучу поднимает каждый раз, когда он критикует при ней новости – думает, что квартиры прослушиваются через телек или с улицы дальнобойными «ушами». Оруэлловский синдром. – Никто не любит, когда над ним смеются.
– Почему?
– Вот тебе понравится, если кто-то назовёт твой нос смешным? Эй, Никитос, твой нос похож на башмак! Хо-хо!
– Не правда, – мелкий надул щёки, потянул перепачканные ржавчиной пальцы к шнобелю. – И не похож совсем…
– Не похож, – одёрнул себя я. – Это пример. Ладно, мелочь, давай по-другому. Вот мы с тётей Викой… Иногда она смеётся над моей неряшливостью, любит подшутить. Я кину носки на ковёр, а она их в туалете на трубу повесит, чтобы точно нашёл. Ей смешно, а мне не всегда… Да хватит его трогать!
Я убрал руку Никитоса от измятого вдоль и поперёк носа. Да уж, умею я общаться с детьми. Как бы комплекс не заработал. А говорят, надо как со взрослыми… Ну, что поделаешь, нос – его ведь не выбираешь. И что? Вот у французского актёра, что в культовом «Лионе» снялся (Бильмандо, ага!), такой же – и ничего, и красавец! Девки вешались штабелями. Да только кому это объяснять?.. Н-да, привёл парню примерчик, дубина! Теперь Светка с меня шкуру спустит. Но уж лучше про нос пускай треплется, чем о смешных зданиях и сатире на Ключевого.
– О, смотри! Что там за мотками? Похоже на рацию!
Глаза мальчугана загорелись.
– Где?
*Нет, конечно, в самой архитектуре пришельцев не было внутреннего комизма, как нет его в неуклюжем медведе, хитроватой лисе, гримасничающей обезьяне. Просто через её формы просматривалось социальное содержание – характеры людей, их поступки, позиции. Взяточничество чиновников, политика страха власти, попрание свободы слова, затянувшее властвование Ключевого, переросшее в монархическую диктатуру.
С иной стороны, до приземления Других считалось, что архитектура вообще не умеет смешить в силу своей специфики. Даже немного не так… вызвать улыбку она всё-таки способна. Есть перевёрнутые дома в Дании, стоящие на крышах. Есть «пьяный дом» в Польше, глядя на изгибы и переливы которого, даже ксёндз усомнится в собственной трезвости. Наконец, избушка на курьих ножках, хотя она скорей декоративная поделка. Но зодчество не способно критиковать, высмеивать, обличать. Лишь отражать общественные стремления, техническое развитие. Комичное здание не выгодно никому: ни заказчику, ни жильцам. Отразить трагизм, как обелиск, покрытый налётом безобразного прошлого, – да. Возвысить создателя – ага. Воспеть оду новым технологиям; сунуть дулю под нос соседу – мол, у нас выше, шире, смелее; ослепить блеском стекла и железа – опять-таки легко. Но не высмеять. Так было раньше…
А потом в биваках пришельцев, с которыми установились какие-никакие отношения (пусть и с поставкой информации и товаров фактически в одну сторону – себе любимым, на правах хозяев Земли-Матушки), стали появляться необычные постройки. Реакция гостей на более близкое знакомство с земной администрацией. Вертолёты телекомпаний «подсмотрели» сотни красочных картинок. И простой люд выплеснул на улицы свой звонкий смех. Копившуюся годами критику. Полистайте литературу по «Эстетике» и вы найдёте определение этому смеху. Настоящему. Не опошленному. Правдивому. «Эмоционально насыщенная эстетическая форма критики». Она звучала почти в каждой квартире, на каждом перекрёстке. Кроме тех мест, где люди с пунцовыми лицами нервно ощупывали свои носы, закипая от ярости.
*Четыре затянутых в брезент джипа прошли колонной по главной улице. В прицепе последнего плясал пулемёт. Никитос проводил военных с открытым ртом.
– Закрой, хватит пыль складировать.
Город хирел к окраине: меньше лиц, больше оппозиционных граффити, рухнувших балконов.
Мы обогнули будку приёма стеклотары и вышли к забору, в котором серели проломы. Сразу за обкусанными бетонными плитами степь расседалась машистой балкой, а дальше дыбились мусорные кучи, стекающие к востоку, покосившиеся смотровые вышки, пустырь, горбы холмов. Никитос шёл вприпрыжку. Рукава купленной на вырост куртки летали обрезанными пожарными шлангами. Лыжная шапочка, кеды на липучках.
В кармане ёрзал сотовый. Вика.
– Что на мне было, когда я уходила утром? – сходу спросила она. Этот её бзик с недостатком внимания…
Я улыбнулся. Белые джинсы. Лёгкая бирюзовая кофта, что неделю назад через знакомого капитана передал из Центра её отец. Баклажановая куртка с рукавами три четверти. Шифоновый шарф.
– Клетчатая юбка. Свитер под горло. Плащ-палатка. И бандана.
– Что?!
– Вик, я тут занят немного. Давай перезвоню.
– Сначала ответь!
Пришлось перечислить.
– Про туфли забыл!
Верно. Зато подсказку принял.
– Вик…
– Никаких! Мой парень должен быть самым внимательным. Что у меня на ногах?
– Туфли.
Нет, не пройдёт, не прокатит…
– Какого цвета?
Всего семь вариантов. По идее. Палитра штука хитрая.
Никитос смотрел на меня волчонком, причём волчонком, соблюдающим пост по каким-то мазохистским причинам. Ему не терпелось к «машинкам».
– Всё, не могу говорить. С Никитосом гуляем. Целую.
Спускаясь по склону балки, я едва не поскользнулся. Мелкого это привело в восторг. Ему бы Чарли Чаплина в крёстные – вот кто умел смешно падать.
Мы затопали по широкой долине. К «Магазину железной жвачки».
– Дядим, хочу за пульмёт!
– Пулемёт, – поправил я.
Устроив его на шее, стал бочком продираться сквозь колючие кусты. Никитос вцепился в мои уши, словно в джойстики приставки, и расстреливал запятнанный ржавчиной пейзаж.