Поэтика. История литературы. Кино.

Собственно говоря, каждое употребление слова в ином окружении или контексте является частичной переменой значения (Розвадовский) [720]. Каждый отрыв какого-либо литературного факта от одной системы и введение его в другую является такой же частичной переменой значения. [Не хотелось бы, чтобы на место слово «система» было поставлено здесь слово "читательское восприятие". Разделение литературы на читателя и писателя вообще невозможно, потому что ни писатель, ни читатель не являются в своей основе чем-то различным. Писатель тоже является читателем, а читатель, конструируя литературное произведение, проделывает вслед за писателем ту же работу. Кроме того, противопоставление читателя писателю неправильно еще и потому, что есть разный читатель и разный писатель. Писатель одной культурной и социальной системы ближе к читателю той же системы, чем к писателю другой. Вопрос о "читательском восприятии" возникает только при субъективно-психологистическом отношении к данным вопросам, а не при системно-функциональном их рассмотрении [721].] Приведу два любопытных примера перевода элементов одной системы в другую, и при этом связанную с первой по противоположности. В этой своеобразной системной перекличке действующими лицами являются, с одной стороны, Карамзин и Вяземский, с другой — Державин. Литературная система Карамзина (Вяземский его ученик) является в основном антагонистической по отношению к системе Державина.
И вот перекличка.
У Державина есть ода «Ключ», посвященная Хераскову. Вяземский пишет, цитируя ее:
 
 
Священный Гребеневский ключ!
 
Певца бессмертной Россияды
 
Поил водой ты стихотворства,
 
 
"Лучшая эпиграмма на Хераскова <…> Вода стихотворства, говоря о поэзии Хераскова, выражение удивительно верное и забавное"! [П. А. Вяземский. Полн. собр. соч., т. VIII, СПб., 1883, стр. 15.]
Карамзина "рассмешил один стих" в оде Державина "На кончину благотворителя". В этой оде, по основательной догадке Грота и Пекарского [Письма H. M. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866, стр. 70, 041], это стихи:
 
 
Как огнь лампады ароматный,
 
Погас, распространил приятный
 
Вкруг запах ты <…> [722]
 
 
Метафорический стиль Державина был основан на дерзком сближении семантических рядов; это было системою, внутри которой вовсе не были комичны и оба приведенных примера. Но при изъятии стихов из целых произведений и при переводе в систему Карамзина и его последователей с их требованиями «ясности», прозаической «точности», близости сравниваемых понятий, остроумия — державинский стиль изменялся, изменялось значение слов, Державин становился пародией на самого себя.
Но случалось и обратное.
Так, напр., нам известен отзыв Державина о стихотворении Карамзина "Послание к женщинам". Послание автобиографично; тема его, вполне соответствующая системе карамзинистов, — дружба к женщине. Послание кончается так:
 
 
Что истина своей рукою
 
Напишет над моей могилой? Он любил:
 
Он нежной женщины нежнейшим другом был!
 
 
Старый Державин так откликнулся на это стихотворение: "Получил от Николай Михайловича «Аониды», книжку, в которой много прекрасных стихов, а особливо его епистола к женщинам очень хороша, но я не доволен окончанием, т. е. последним стихом, на который тотчас приходит мысль:
 
 
Что с таковыми жен друзьями
 
Мужья с рогами".
 
 
[Письма H. M. Карамзина к И. И. Дмитриеву, стр. 039.]
 
Вот почему дружеская переписка явилась такой питательной средой для пародии. Переписка Батюшкова, Ал. Тургенева, Вяземского, Пушкина пересыпана мелкими, микроскопическими пародиями, пародическими стихами, словами, кличками и т. д. В этой переписке распоясывались, и это совершенно естественно переводило литературное произведение, которое обсуждалось, да и всю литературу, в ежедневный обиход и вызывало смещение системы.
Приведу один пример такого пародийного подхода. Федор Глинка поместил в "Северных цветах" на 1831 год два стихотворения, как бы предназначенные для пародии. Не следует думать, что весь Глинка таков, что значение его ничтожно и т. д. Пушкин признавал это значение в 30-х годах; поэзия Глинки прошла не бесследно для Тютчева в своей натурфилософской части, поэт он сложный, и приводимый пример характеризует не всю его поэзию, а только духовные жанры, в которых он главным образом действовал и которые заслужили ему пушкинские прозвища: Кутейкин и дьячок Фита.
Стихи же, помещенные в "Северных цветах", были такие:
 
 
1. Непонятная вещь
 
Странная вещь!
 
Непонятная вещь!
 
Отчего человек так мятежен?
 
Отчего он грустит,
 
И душою болит,
 
Отчего так уныл, безнадежен?
 
Странная вещь!
 
Непонятная вещь!
 
 
и т. д.
 
 
2. Бедность и утешение
 
Не плачь, жена! мы здесь земные постояльцы;
 
Я верю: где-то есть и нам приютный дом!
 
Подчас вздохну я, сидя за пером;
 
Слезу роняешь ты на пяльцы:
 
Ты все о будущем полна заботных дум:
 
Бог даст детей?.. Ну что ж? — пусть Он наш будет Кум!
 
 
Рефрен "Странная вещь! Непонятная вещь!" повторялся после каждой строфы; это, можно сказать, бытовое восклицание в духовном жанре, так же как и "кумовство бога", вызвало пародический обстрел Пушкина. Он пишет Плетневу: "Видел я, душа моя, «Цветы». Странная вещь, непонятная вещь! Дельвиг ни единой строчки в них не поместил. Он поступил с нами, как помещик со своими крестьянами. Мы трудимся — а он сидит на судне да нас побранивает. Не хорошо и не благоразумно. Он открывает нам глаза, и мы видим, что мы в дураках. Странная вещь, непонятная вещь! — Бедный Глинка работает, как батрак, а все проку нет. Кажется мне, он с горя рехнулся. Кого вздумал просить к себе в кумовья! Вообрази, в какое положение приведет он и священника, и дьячка, и куму, и бабку, да и самого кума, которого заставят же отрекаться от дьявола, плевать, дуть, сочетаться и прочие творить проделки. Нащокин уверяет, что всех избаловал покойник царь, который у всех крестил ребят. Я до сих пор от дерзости Глинкиной опомниться не могу. Странная вещь, непонятная вещь!". [Сочинения Пушкина. Переписка, т. II. Под ред. В. И. Саитова. СПб., 1908, стр. 210–211.]
Исследование условий пародического генезиса помогает нам разобраться в нескольких важных вопросах.
Например, методы пародии могут показаться нам излишне мелочными. Ведь уже древняя теория, широко привившаяся у теоретиков XVIII и первой половины XIX века, считала пародическим средством перемену одной буквы (звука). Ср. Остолопов: "Иногда перемена одной буквы производит пародию. Катон, говоря о Марке Фулвии, переменил его прозвание Nobilior, благороднейший, в Mobilior, непостояннейший, самый переменчивый" [723]. Разумеется, здесь дело не в перемене буквы (звука), а в каламбуре, который получается. Но уже одно то, что такая мелкая речевая конструкция, как каламбур, зачисляется в разряд пародий, характерно. То же и с пародией на один стих. Ср. того же Остолопова: "Приведение нескольких известных стихов, или одного из них, без всякой перемены, составляло третий вид пародии". (Далее приводится известная каламбурная эпиграмма Ломоносова, направленная на один стих, вернее, на одно выражение Сумарокова в трагедии «Гамлет». Эпиграмма эта квалифицируется, таким образом, как пародия.)