Целитель

Керстен держал в руках телефонную трубку, не решаясь ни ответить, ни задать главный вопрос. Он боялся сделать ложный шаг, угодить в ловушку. Брандт понял, что значит его молчание.
— Вы слушали радио? — спросил он.
— Да… да… — неуверенно ответил Керстен.
— Отлично, — сказал Брандт. — Вот сообщение, которое вам приказал передать Гиммлер на этот счет: «Не волнуйтесь».
Брандт нажал отбой. Некоторое время доктор стоял неподвижно и смотрел на телефонную трубку. Гиммлер хотел его успокоить… Гиммлер сказал…
Керстен сел в кресло.
Да, спазмы Гиммлера гарантируют безопасность ему и его семье. Но что будет с миссией, порученной ему Гюнтером?
5
Восьмого сентября 1944 года специальный поезд Гиммлера отвез Керстена в Хохвальд. Адъютант уже ждал доктора на платформе, чтобы сразу отвезти его в жилище рейхсфюрера. Доктор довольно сильно волновался. Он знал, насколько сильно меняется настроение Гиммлера в зависимости от состояния здоровья. А кроме того, со времени последнего разговора с Брандтом Керстен не только ничего не знал о том, в каком состоянии Гиммлер, но еще и Финляндия пошла ва-банк и объявила войну Германии.
К счастью, на дорожке, ведущей к бараку Гиммлера, Керстен встретил Брандта.
— Ну наконец-то! — воскликнул Брандт. — Шефу очень плохо.
— Спасибо, — ответил Керстен. — Ничего лучшего вы мне сообщить не могли.
Когда доктор вошел к рейхсфюреру, тот лежал на своей скверной деревянной кровати. Увидев Керстена, он не пошевелился. Он лежал, неестественно скорчившись, буквально завязавшись в узел. Взгляд темно-серых глаз, устремленный на доктора, был тревожен и напряжен, и Керстен не мог понять, было ли это выражением страдания или ненависти.
Не сказав ни слова приветствия, без малейшего перехода Гиммлер взорвался бранью, угрозами и ругательствами в адрес Финляндии и ее руководства.
— Вы, финны, что за гнусная банда предателей! — орал он. — Хотелось бы мне знать, сколько получили от англичан и русских эти мерзавцы Рюти[63] и Маннергейм[64] за то, что продались большевикам! Я только об одном жалею — надо было повесить этих свиней раньше! — Голос Гиммлера становился все громче и громче. — Да, повесить! И ликвидировать весь финский народ! Одним ударом! Они только этого и заслужили! Гитлер сказал мне этой ночью… Уничтожить… Уничтожить!
На этот раз Керстен дал Гиммлеру возможность орать, визжать от ярости. Он ничего не отвечал, зная, что спазмы станут настолько же сильнее, насколько растут гнев и ярость его пациента.
Вдруг с пеной у рта Гиммлер завизжал еще пронзительнее и истеричнее:
— Да что вы тут изображаете, стоите тут, как чурбан, ни слова не говоря! Сделайте же что-нибудь, господи боже мой, я не могу больше, мне так плохо!
Керстен взялся за дело — облегчать мучения. И волшебство, которое познал Гиммлер во время первого сеанса лечения в 1939 году, в последнюю мирную весну, сразу нашло верный путь. Старый проверенный механизм сработал легко, без сбоев. Гиммлер почувствовал, что на его нервы снизошли благословенное расслабление и покой. С каждой секундой ему было все легче и легче дышать, наконец он вздохнул свободно. Боль уменьшалась, растворялась, утихала, уходила. Он опять испытал блаженство исцеления. На его глазах выступили слезы благодарности человеку, который уже в который раз избавил его от мучительной пытки. Этот человек принадлежал к вероломному народу? И что с того? Нет ничего общего между этими собаками, этими предателями и добрым доктором Керстеном, который так замечательно и преданно его лечил.
Взгляд Гиммлера остановился на руках Керстена. Вот уже пять лет эти руки — сильные, добрые, искусные, чудесные — избавляли его тело от страданий. И все эти пять лет доктор был единственным человеком на свете, которому Гиммлер мог поверить свои надежды, свои страхи, свои мечты. Какой врач! Какой надежный друг! Финляндия может вести себя в сто раз вероломнее, в сто раз подлее, но Керстен останется целителем, другом, магическим Буддой. Горе тому, кто осмелится тронуть хоть один волосок на его голове!
 
Все эти мысли и чувства Керстен отгадал в один миг, услышав, как в голосе Гиммлера вдруг появились поразительные нежность и мягкость:
— Хорошо ли прошло ваше путешествие, дорогой господин Керстен? И хорошо ли поживает ваша семья?
Доктор сдержанно ответил:
— Да, путешествие прошло хорошо, спасибо. Когда я уезжал, моя семья была все еще на свободе.
Гиммлер подскочил на кровати, как будто получил удар хлыстом:
— Вы сомневаетесь в моей дружбе? Я скорее дам отрубить себе голову, чем позволю кому-то причинить зло вам или вашим близким!
— Я вижу, что в мире еще есть люди, способные на благодарность, — мягко сказал Керстен.
Гиммлер откинулся на подушку и весело сказал:
— Когда я об этом думаю, мне приходит в голову одна мысль — что поскольку Финляндия объявила нам войну, то вы теперь союзник наших врагов. И теперь вы с точки зрения права принадлежите к лагерю ваших любимых голландцев. Вам это нравится, не так ли?
Керстен расхохотался:
— Видите, рейхсфюрер, бывает так, что наши желания сбываются быстрее, чем можно было предполагать. Но кроме того, со строго формальной точки зрения я больше не имею права вас лечить.
Гиммлер покачал головой и на минуту замолчал. Потом он серьезно, почти торжественно объявил:
— Дорогой господин Керстен, между нами никогда не было и никогда не будет политических разногласий. Моя признательность такова: все страны могут сколько угодно сражаться, хоть перерезать друг друга, но между нами всегда будут дружба и мир… Хорошо?
— Хорошо, — ответил Керстен.
— Я очень рад, — сказал Гиммлер.
Он закрыл глаза как будто для того, чтобы лучше насладиться этим мгновением взаимопонимания, солидарности, общности с другим человеком.
Керстен заговорил опять:
— Ну раз уж так, рейхсфюрер, я задам вам еще один вопрос. В Германии сейчас находится двести-триста финнов. У них семьи. Они честно работали в этой стране. Они не имеют отношения к политике. Не преследуйте их.
— Даю вам слово, — сказал Гиммлер, не открывая глаз.
— И что станет с экстерриториальным статусом, который вы согласовали для Хартцвальде?
— Он сохранится, но будет не финским, а международным, — сказал Гиммлер.
Он вдруг открыл глаза и быстро проговорил:
— Все это, конечно, при условии, что вы вернетесь из Швеции.
Керстен посмотрел на него в упор и спросил:
— Вы в этом сомневаетесь?
— Нет, нисколько… — пробормотал Гиммлер.
Когда Керстен остался один и обдумал весь ход этой встречи, он убедился в том, что посредством этой странной игры на чувствах и психологии полный поворот в политике Финляндии сделал его влияние на рейхсфюрера как никогда сильным.
6
Что касается поездки его семьи в Швецию, Керстен сказал Гиммлеру только половину правды: он не только хотел отвезти жену и детей в Стокгольм, но планировал оставить их там на неопределенный срок.
Поставить Гиммлера перед фактом было невозможно, а держать его в неведении — опасно. Поэтому на следующий день, когда рейхсфюрер принял его так же дружески, как накануне, Керстен сказал ему:
— Жить и растить детей здесь становится все труднее. Я бы хотел поселить своих сыновей — и их мать, разумеется, — в Швеции на достаточно долгий срок.
Гиммлер не реагировал.
— Они вернутся следующим летом, — добавил Керстен.
Гиммлер странно посмотрел на доктора и ответил:
— Я в это не верю.
Хотел ли он этим сказать, что считает, что Керстен лжет? Или он в глубине души чувствовал, не признаваясь никому, даже самому себе, что следующим летом судьба Германии и его собственная решатся так, что возвращение семьи доктора не будет иметь никакого значения? Ведь Париж уже освобожден, войска союзников подступали к Рейну, а по восточным равнинам, как лавина, накатывалась бесчисленная русская армия.