Тайна трех
Детство отсутствовало. Его не было. Родители не отмечали мои дни рождения, не покупали именинные тортики (один раз такое произошло, но вспоминать тот ужас не хотелось). Мне что-то вручали без повода в рандомные даты. То на месяц раньше, то на пять. Чтобы вспомнить дату своего рождения, приходилось заглядывать в паспорт. Да, я из тех, кто не установит на пароль цифры дня рождения – они были для меня чужими.
За последний год отец стабильно по два раза в неделю приходил домой после десяти вечера. По вторникам и пятницам. Он говорил, что ходит в спортзал, вот только кто занимается без сменной формы и кроссовок? Я знала, что он врет, но не лезла. Мне плевать – любовница у него там или енотиха. Герань ей с подоконников не носит – и на том спасибо. А правду он все равно не скажет. На факультете Врифиндора он был отличником с экзаменационным баллом выше ожидаемого.
Папа стоял в дверях и рассматривал бедлам в спальне недовольным, но смирившимся взглядом. Он чаще молчал, как его аквариумные рыбки, потакал во всем матери и не орал, когда меня отчисляли… много откуда.
Рыбы молчали. Отец молчал. Зато я рьяно надрывалась за всех:
– Я официанткой работала семь недель! Забыл?
– Чтобы не ходить на гимнастику.
– Меня же в тот год исключили из секции!
– В шестой раз. Помню.
– Но ты сам голосовал за хоккей! – шарила я взглядом по бардаку комнаты в поисках коньков и клюшки.
– Потому что ты просилась в стрелковый клуб.
– Бабушка же умеет стрелять! У нее ружья! И я хочу! Я в тирах самая меткая, – кивнула я на гору дурацких плюшевых призов, собранных по всем ярмаркам Нижнего.
– У бабушки охотничий билет. И хватит с нас радиоактивных кроликов! Ты же любишь животных.
– А я не в зверей, я по мишеням хочу стрелять.
– Для этого тира достаточно. Но лучше бы ты вернулась в хоккей.
– Нет, – наконец-то утрамбовала я пяточным прессом купальник, – с этим все. И с гимнастикой тоже. Они в прошлом, – скрестила я руки, посылая полный выразительности взгляд, и добавляя: – Как половина ваших с мамой жизней. В прошлом, папа, – попробовала я поставить точку, как он ставил точку-«дочку».
Кажется, сработало. Отец исчез из проема двери, но стоило мне ехидно улыбнуться, он вернулся с деревянной шкатулкой, похожей на хлебницу. С той самой, от которой меня отгоняли весь мой осознанный возраст.
Отец сел на ковер, прислонясь спиной к свешенным рукавам толстовок. Рукава обняли его вместо меня. Интересно, когда я в последний раз обнимала его, а не орала в ответ на его бесцветные реплики?
– Мама с геранью сбежит, если увидит это здесь, – села я на пол в полуметре, поглядывая на шкатулку со страхом и вожделением.
Дистанции мне были жизненно необходимы. Может, и маме тоже, раз она оставляла свободное кресло между собой и мной, втыкая посередине куст.
– Здесь, – прокашлялся отец, – тут где-то были фотографии с Воронцовыми. Сейчас найду.
– С кем?
Отец достал целый черно-белый снимок и протянул мне.
– Вот. Это он. В армии. Сергей Воронцов. Там мы подружились, когда жили с семьями в Калининграде.
– А, – припоминала я, – богатый дядька, который сейчас в Москве?
– Ну да. Большой бизнес на трех континентах.
Вспомнила я и пасхальные открытки Воронцовых.
– Это его жена поздравляет нас каждый год? Присылает нарисованные вручную открытки, на которых ничего не понятно.
Отец ткнул пальцем в следующую фотографию:
– Владислава, его жена. Она художница.
– И тоже известная на трех континентах?
Отец улыбнулся:
– С их капиталами можно и на четырех прославиться.
Снимок был сделан на природе. Мои родители сидели за дощатым столом напротив Воронцовых. У мамы образцовая укладка обесцвеченных волос в стиле сороковых, сшитое ею самой платье. Папа худой и сутулый, еще с усами. Жена Воронцова даже на этой старой фотокарточке с замятыми уголками выглядела красивее многих моих нынешних сверстниц.
Глаза у нее были огромные. Лицо круглое с тонким коротким подбородком. Волосы светлые, густые и очень длинные. Белые зубы с небольшой щербинкой отражали свет вспышки.
– Клевая, – разглядывала я натуральную красоту женщины в расклешенных джинсах.
Ее муж, Сергей Воронцов, был в два раза толще моего папы. Он отращивал баки, которые делали его огромную голову похожей на волосатую сахарную вату. Противную, коричнево-черную, на тонкой палке-шее.
– Вот, – откопал папа новый снимок, – их дети. Максиму сейчас двадцать один. Алле девятнадцать. А тут ей одиннадцать, – показал он на ребенка со снимка, сделанного на детской площадке. – А это ты. Вот тут, рядом с Аллой.
– Где?
– Вот же. Вы целый день… играли в классики.
– Это я? Кошмар! Что у меня на голове?! – не верила, что на фотке рядом с Аллой я. – Что за косынка болтается? Челка в три миллиметра… И эта кофта!
– Ну, мама любила делать такие прически.
– Ага! Проблемы у нее, а страдала от ее стрижек я! – инстинктивно проверила длину своих локонов, распуская пучок.
Дети Воронцовых одеты в джинсу с головы до пяток, а я выглядела ряженой матрешкой со скособоченной челкой в пухлой пингвинячьей кофте! Не удивлюсь, что такое детство я бы хотела забыть.
– Что это у Аллы в ухе? Вон тут?
– Слуховой аппарат.
– Не помню их, – поморщилась я, – не помню себя до третьего класса, ты же знаешь, пап.
Я сохранила какие-то огрызки воспоминаний, как порезанные допотопные фотки, на которые мне запрещалось смотреть, если мама дома.
– Сергей Воронцов и его жена приглашают тебя к ним в гости, – ошарашил отец после пятиминутной подводки.
Так вот о чем он разговаривал с Воронцовым.
– Куда в гости?
– К ним домой. В Москву.
– А зачем?
– Если честно, – мялся отец, все глубже закапываясь в мои толстовки спиной, видимо остерегаясь реакции, – я попросил его порекомендовать для тебя варианты школ, а он так увлекся, что подобрал гимназию, куда ходит Алла.
– Не надо меня никуда подбирать!
– Я знаю, ты прогуливаешь. Понимаю почему, – бросил он взгляд через стену к подоконникам с зеленью в мелкий красный цветочек. – В Москве тебя никто не знает. Нашу семью не знает. Ты сможешь спокойно доучиться.
– А где я буду жить?
– В коттедже Воронцовых. Для детей у них отдельный дом.
– Целый дом? Наверняка они высокомерные мажоры. Максим с Аллой.
– Сергей сказал, они будут рады тебя видеть. Алла пойдет с тобой в один класс. Все покажет и расскажет.
– Ей же девятнадцать… в какой класс? Мы будем престарелыми тринадцатиклассницами, да?
– Алла пропустила два года. Она болела. И лечилась в клинике.
– Болела? Чем?
– Алла очень умная девочка. Но иногда замыкается. Тяжело находит язык с окружающим миром.
– Класс! – щелкнула я пальцем. – От психованной матери переселюсь к психованной дочке олигарха!
– Нет, Кира, она не сумасшедшая. Ее все считают замкнутой. Девочка молчала до пяти лет. Ни слова не произнесла. А потом затараторила на шести языках и каком-то вымирающем диалекте. Но, – отвернулся он к окну, – Сергей говорит, периоды работы ее мозга сменяют друг друга. В один день Алла работает с нерешенными математическими гипотезами, а на другой сидит с открытым ртом, уставившись в одну точку. И тогда он отправил дочь на лечение.
– И как? Вылечили?
– В стену больше не смотрит. Изучает растения, кажется. Воронцов что-то про редкие кактусы говорил. И я подумал, что нужно нам тоже заняться лечением мамы. Может быть, помогут и ей, если врачи смогли помочь Алле.
– А мама точно?.. – не хотела я говорить лишний раз слово «больная».
Он кивнул.
– Кир, в поездке и плюсы есть. Без давления мамы сможешь подумать про вуз. Ты уже решила, кем бы хотела стать?
За одно предложение отец умудрился наступить на все мои больные мозоли: поездка, мама, вуз.
– Знаешь, мне иногда кажется, что я птица. Когда стоишь на горе, так тебя и тянет лететь. Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела. Попробовать нешто теперь?