Стихотворения. Поэмы. Пьесы

Часть 17 из 192 Информация о книге
1919–1920
  ЛЮБЛЮ
 ОБЫКНОВЕННО ТАК
  Любовь любому рожденному дадена, —
 но между служб,
 доходов
 и прочего
 со дня на день
 очерствевает сердечная почва.
 На сердце тело надето,
 на тело — рубаха.
 Но и этого мало!
 Один —
 идиот! —
 манжеты наделал
 и груди стал заливать крахмалом.
 Под старость спохватятся.
 Женщина мажется.
 Мужчина по Мюллеру мельницей машется.
 Но поздно.
 Морщинами множится кожица.
 Любовь поцветет,
 поцветет —
 и скукожится.
 
 
МАЛЬЧИШКОЙ
  Я в меру любовью был одаренный.
 Но с детства
 людьё
 трудами муштровано.
 А я —
 убёг на берег Риона
 и шлялся,
 ни черта не делая ровно.
 Сердилась мама:
 «Мальчишка паршивый!»
 Грозился папаша поясом выстегать.
 А я,
 разживясь трехрублевкой фальшивой,
 играл с солдатьём под забором в «три листика».
 Без груза рубах,
 без башмачного груза
 жарился в кутаисском зное.
 Вворачивал солнцу то спину,
 то пузо —
 пока под ложечкой не заноет.
 Дивилось солнце:
 «Чуть виден весь-то!
 А тоже —
 с сердечком.
 Старается малым!
 Откуда
 в этом
 в аршине
 место —
 и мне,
 и реке,
 и стоверстым скалам?!»
 
 
ЮНОШЕЙ
  Юношеству занятий масса.
 Грамматикам учим дурней и дур мы.
 Меня ж
 из 5-го вышибли класса.
 Пошли швырять в московские тюрьмы.
 В вашем
 квартирном
 маленьком мирике
 для спален растут кучерявые лирики.
 Что выищешь в этих болоночьих лириках?!
 Меня вот
 любить
 учили
 в Бутырках.
 Что мне тоска о Булонском лесе?!
 Что мне вздох от видов на море?!
 Я вот
 в «Бюро похоронных процессий»
 влюбился
 в глазок 103 камеры.
 Глядят ежедневное солнце,
 зазнаются.
 «Чего — мол — стоят лученышки эти?»
 А я
 за стенного
 за желтого зайца
 отдал тогда бы — все на свете.
 
 
МОЙ УНИВЕРСИТЕТ
  Французский знаете.
 Делите.
 Множите.
 Склоняете чудно.
 Ну и склоняйте!
 Скажите —
 а с домом спеться
 можете?
 Язык трамвайский вы понимаете?
 Птенец человечий,
 чуть только вывелся —
 за книжки рукой,
 за тетрадные дести.
 А я обучался азбуке с вывесок,
 листая страницы железа и жести.
 Землю возьмут,
 обкорнав,
 ободрав ее —
 учат.
 И вся она — с крохотный глобус.
 А я
 боками учил географию —
 недаром же
 наземь
 ночевкой хлопаюсь!
 Мутят Иловайских больные вопросы:
 — Была ль рыжа борода Барбароссы? —
 Пускай!
 Не копаюсь в пропыленном вздоре я —
 любая в Москве мне известна история!
 Берут Добролюбова (чтоб зло ненавидеть), —
 фамилья ж против,
 скулит родовая.
 Я
 жирных
 с детства привык ненавидеть,
 всегда себя
 за обед продавая.
 Научатся,
 сядут —
 чтоб нравиться даме,
 мыслишки звякают лбенками медненькими.
 А я
 говорил
 с одними домами.
 Одни водокачки мне собеседниками.
 Окном слуховым внимательно слушая,
 ловили крыши — что брошу в уши я.
 А после
 о ночи
 и друг о друге
 трещали,
 язык ворочая — флюгер.
 
 
ВЗРОСЛОЕ
  У взрослых дела.
 В рублях карманы.
 Любить?
 Пожалуйста!
 Рубликов за сто.
 А я,
 бездомный,
 ручища
 в рваный
 в карман засунул
 и шлялся, глазастый.
 Ночь.
 Надеваете лучшее платье.
 Душой отдыхаете на женах, на вдовах.
 Меня
 Москва душила в объятьях
 кольцом своих бесконечных Садовых.
 В сердца,
 в часишки
 любовницы тикают.
 В восторге партнеры любовного ложа.
 Столиц сердцебиение дикое
 ловил я,
 Страстною площадью лежа.
 Враспашку —
 сердце почти что снаружи —
 себя открываю и солнцу и луже.
 Входите страстями!
 Любовями влазьте!
 Отныне я сердцем править не властен.
 У прочих знаю сердца дом я.
 Оно в груди — любому известно!
 На мне ж
 с ума сошла анатомия.
 Сплошное сердце —
 гудит повсеместно.
 О, сколько их,
 одних только весен,
 за 20 лет в распаленного ввалено!
 Их груз нерастраченный — просто несносен.
 Несносен не так,
 для стиха,
 а буквально.
Перейти к странице:
Предыдущая страница
Следующая страница