Стихотворения. Поэмы. Пьесы

1922
  
ПЯТЫЙ ИНТЕРНАЦИОНАЛ
 
8 ЧАСТЕЙ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Приказ № 3
Прочесть по всем эскадрильям футуристов, крепостям классиков, удушливогазным командам символистов, обозам реалистов и кухонным командам имажинистов.
 
 
Где еще
 
— разве что в Туле? —
 
позволительно становиться на поэтические ходули?!
 
Провинциям это!..
 
«Ах, как поэтично…
 
Как возвышенно…
 
Ах!»
 
Я двадцать лет не ходил в церковь.
 
И впредь бывать не буду ни в каких церквах.
 
Громили Василия Блаженного.
 
Я не стал теряться.
 
Радостный,
 
вышел на пушечный зов.
 
Мне ль
 
Вычеканивать венчики аллитераций
 
богу поэзии с образами образов.
 
Поэзия — это сиди и над розой ной…
 
Для меня
 
Невыносима мысль,
 
Что роза выдумана не мной.
 
Я 28 лет отращиваю мозг
 
не для обнюхивания,
 
а для изобретения роз.
 
Надс'оны,
 
не в ревность
 
над вашим сонмом
 
эта
 
моя
 
словостройка взвеена.
 
Я стать хочу
 
в ряды Эдисонам,
 
Лениным в ряд,
 
в ряды Эйнштейнам.
 
 
 
Я обкармливал.
 
Я обкармливался деликатесами досыта.
 
Ныне —
 
мозг мой чист.
 
Язык мой гол.
 
Я говорю просто —
 
фразами учебника Марго.
 
 
 
Я
 
поэзии
 
одну разрешаю форму:
 
краткость,
 
точность математических формул.
 
К болтовне поэтической я слишком привык, —
 
я еще говорю стихом, а не напрямик.
 
Но если
 
я говорю:
 
«А!» —
 
это «а»
 
атакующему человечеству труба.
 
Если я говорю:
 
«Б!» —
 
это новая бомба в человеческой борьбе.
 
 
Я знаю точно — что такое поэзия. Здесь описываются мною интереснейшие события, раскрывшие мне глаза. Моя логика неоспорима. Моя математика непогрешима.
Внимание!
Начинаю.
Аксиома:
Все люди имеют шею.
Задача:
Как поэту пользоваться ею?
Решение:
 
 
Сущность поэзии в том,
 
чтоб шею сильнее завинтить винтом.
 
Фундамент есть.
 
Начало благополучно.
 
По сравнению с Гершензоном даже получается научно.
 
Я и начал!
 
С настойчивостью Леонардо да Винчевою,
 
закручу,
 
раскручу
 
и опять довинчиваю,
 
(Не думаю,
 
но возможно,
 
что это
 
немного
 
похоже даже на самоусовершенствование йога.)
 
 
 
Постепенно,
 
практикуясь и тужась,
 
я шею так завинтил,
 
что просто ужас.
 
В том, что я сказал,
 
причина коренится,
 
почему не нужна мне никакая заграница.
 
Ехать в духоте,
 
трястись,
 
не спать,
 
чтоб потом на Париж паршивый пялиться?!
 
Да я его и из Пушкина вижу,
 
как свои
 
пять пальцев.
 
Мой способ дешевый и простой:
 
руки в карманы заложил и стой.
 
Вставши,
 
мысленно себя вытягивай за уши.
 
Так
 
через год
 
я
 
мог
 
шею свободно раскручивать на вершок.
 
Прохожие развозмущались.
 
Потом привыкли.
 
Наконец,
 
и смеяться перестали даже —
 
мало ли, мол, какие у футуристов бывают блажи.
 
А с течением времени
 
пользоваться даже стали —
 
при указании дороги.
 
«Идите прямо, —
 
тут еще стоят такие большие-большие ноги.
 
Ноги пройдете, и сворачивать пора —
 
направо станция,
 
налево Акулова гора».
 
 
Этой вот удивительной работой я был занят чрезвычайно долгое время.
 
 
 
Я дней не считал.
 
И считать на что вам!
 
Отмечу лишь:
 
сквозь еловую хвою,
 
года отшумевши с лесом мачтовым,
 
леса перерос и восстал головою.
 
Какой я к этому времени —
 
даже определить не берусь.
 
Человек не человек,
 
а так —
 
людогусь.
 
Как только голова поднялась над лесами,
 
обозреваю окрестности.
 
Такую окрестность и обозреть лестно.
 
 
Вы бывали в Пушкине (Ярославская ж. д.) так в 1925-30 году? Были болота. Пахалось невесть чем. Крыши — дыры. Народ крошечный. А теперь!
 
 
В красных,
 
в зеленых крышах сёла!
 
Тракторы!
 
Сухо!
 
Крестьянин веселый!
 
У станции десятки линий.
 
Как только не путаются —
 
не вмещает ум.
 
Станция помножилась на 10 — минимум.
 
«Серьезно» —
 
поздно
 
является.
 
Молодость — известное дело — забавляется.
 
Нагибаюсь.
 
Глядя на рельсовый путь,
 
в трубу паровозу б сверху подуть.
 
Дамы мимо.
 
Дым им!
 
Дамы от дыма.
 
За дамами дым.
 
Дамы в пыль!
 
Дамы по луже.
 
Бегут.
 
Расфыркались.
 
Насморк верблюжий.
 
 
Винти дальше!
 
 
Пушкино размельчилось.
 
Исчезло, канув.
 
Шея растягивается
 
— пожарная лестница —
 
голова
 
уже,
 
разве что одному Ивану
 
Великому
 
ровесница.