Стихотворения. Поэмы. Пьесы

1913
  
ОТ УСТАЛОСТИ
 
 
 
Земля!
 
Дай исцелую твою лысеющую голову
 
лохмотьями губ моих в пятнах чужих позолот.
 
Дымом волос над пожарами глаз из олова
 
дай обовью я впалые груди болот.
 
Ты! Нас — двое,
 
ораненных, загнанных ланями,
 
вздыбилось ржанье оседланных смертью коней,
 
Дым из-за дома догонит нас длинными дланями,
 
мутью озлобив глаза догнивающих в ливнях огней.
 
Сестра моя!
 
В богадельнях идущих веков,
 
может быть, мать мне сыщется;
 
бросил я ей окровавленный песнями рог.
 
Квакая, скачет по полю
 
канава, зеленая сыщица,
 
нас заневолить
 
веревками грязных дорог.
 
 
1913
  
АДИЩЕ ГОРОДА
 
 
 
Адище города окна разбили
 
на крохотные, сосущие светами адки.
 
Рыжие дьяволы, вздымались автомобили,
 
над самым ухом взрывая гудки.
 
 
 
А там, под вывеской, где сельди из Керчи —
 
сбитый старикашка шарил очки
 
и заплакал, когда в вечереющем смерче
 
трамвай с разбега взметнул зрачки.
 
 
 
В дырах небоскребов, где горела руда
 
и железо поездов громоздило лаз —
 
крикнул аэроплан и упал туда,
 
где у раненого солнца вытекал глаз.
 
 
 
И тогда уже — скомкав фонарей одеяла —
 
ночь излюбилась, похабна и пьяна,
 
а за солнцами улиц где-то ковыляла
 
никому не нужная, дряблая луна.
 
 
1913
  
НАТЕ!
 
 
 
Через час отсюда в чистый переулок
 
вытечет по человеку ваш обрюзгший жир,
 
а я вам открыл столько стихов шкатулок,
 
я — бесценных слов мот и транжир.
 
 
 
Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста
 
где-то недокушанных, недоеденных щей;
 
вот вы, женщина, на вас белила густо,
 
вы смотрите устрицей из раковин вещей.
 
 
 
Все вы на бабочку поэтиного сердца
 
взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош.
 
Толпа озвереет, будет тереться,
 
ощетинит ножки стоглавая вошь.
 
 
 
А если сегодня мне, грубому гунну,
 
кривляться перед вами не захочется — и вот
 
я захохочу и радостно плюну,
 
плюну в лицо вам
 
я — бесценных слов транжир и мот.
 
 
1913
  
НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЮТ
 
 
 
Вошел к парикмахеру, сказал — спокойный:
 
«Будьте добры, причешите мне уши».
 
Гладкий парикмахер сразу стал хвойный,
 
лицо вытянулось, как у груши.
 
"Сумасшедший!
 
Рыжий!" —
 
запрыгали слова.
 
Ругань металась от писка до писка,
 
и до-о-о-о-лго
 
хихикала чья-то голова,
 
выдергиваясь из толпы, как старая редиска.
 
 
1913
   
КОФТА ФАТА
 
 
 
Я сошью себе черные штаны
 
из бархата голоса моего.
 
Желтую кофту из трех аршин заката.
 
По Невскому мира, по лощеным волосам его,
 
профланирую шагом Дон-Жуана и фата.
 
 
 
Пусть земля кричит, в покое обабившись:
 
«Ты зеленые весны идешь насиловать!»
 
Я брошу солнцу, нагло осклабившись:
 
«На глади асфальта мне хорошо грассировать!»
 
 
 
Не потому ли, что небо голубо,
 
а земля мне любовница в этой праздничной чистке,
 
я дарю вам стихи, веселые, как би-ба-бо,
 
и острые и нужные, как зубочистки!
 
 
 
Женщины, любящие мое мясо, и эта
 
девушка, смотрящая на меня, как на брата,
 
закидайте улыбками меня, поэта, —
 
я цветами нашью их мне на кофту фата!
 
 
1914
  
ПОСЛУШАЙТЕ!
 
 
 
Послушайте!
 
Ведь, если звезды зажигают —
 
значит — это кому-нибудь нужно?
 
Значит — кто-то хочет, чтобы они были?
 
Значит — кто-то называет эти плевочки
 
жемчужиной?
 
И, надрываясь
 
в метелях полуденной пыли,
 
врывается к богу,
 
боится, что опоздал,
 
плачет,
 
целует ему жилистую руку,
 
просит —
 
чтоб обязательно была звезда! —
 
клянется —
 
не перенесет эту беззвездную муку!
 
А после
 
ходит тревожный,
 
но спокойный наружно.
 
Говорит кому-то:
 
"Ведь теперь тебе ничего?
 
Не страшно?
 
Да?!"
 
Послушайте!
 
Ведь, если звезды
 
зажигают —
 
значит — это кому-нибудь нужно?
 
Значит — это необходимо,
 
чтобы каждый вечер
 
над крышами
 
загоралась хоть одна звезда?!
 
 
1914
  
А ВСЕ-ТАКИ
 
 
 
Улица провалилась, как нос сифилитика.
 
Река — сладострастье, растекшееся в слюни.
 
Отбросив белье до последнего листика,
 
сады похабно развалились в июне.
 
 
 
Я вышел на площадь,
 
выжженный квартал
 
надел на голову, как рыжий парик.
 
Людям страшно — у меня изо рта
 
шевелит ногами непрожеванный крик.
 
 
 
Но меня не осудят, но меня не облают,
 
как пророку, цветами устелят мне след.
 
Все эти, провалившиеся носами, знают:
 
я — ваш поэт.
 
 
 
Как трактир, мне страшен ваш страшный суд!
 
Меня одного сквозь горящие здания
 
проститутки, как святыню, на руках понесут
 
и покажут богу в свое оправдание.
 
 
 
И бог заплачет над моею книжкой!
 
Не слова — судороги, слипшиеся комом;
 
и побежит по небу с моими стихами под мышкой
 
и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым.