Стихотворения. Поэмы. Пьесы

1916
  
ХВОИ
 
 
 
Не надо.
 
Не просите.
 
Не будет елки.
 
Как же
 
в лес
 
отпустите папу?
 
К нему
 
из-за леса
 
ядер осколки
 
протянут,
 
чтоб взять его,
 
хищную лапу.
 
Нельзя.
 
Сегодня
 
горящие блестки
 
не будут лежать
 
под елкой
 
в вате.
 
Там —
 
миллион смертоносных осок,
 
ужалят,
 
а раненым ваты не хватит.
 
Нет.
 
Не зажгут.
 
Свечей не будет.
 
В море
 
железные чудища лазят.
 
А с этих чудищ
 
злые люди
 
ждут:
 
не блеснет ли у окон в глазе.
 
Не говорите.
 
Глупые речь заводят:
 
чтоб дед пришел,
 
чтоб игрушек ворох.
 
Деда нет.
 
Дед на заводе.
 
Завод?
 
Это тот, кто делает порох.
 
Не будет музыки.
 
Рученек
 
где взять ему?
 
Не сядет, играя.
 
Ваш брат
 
теперь,
 
безрукий мученик,
 
идет, сияющий, в воротах рая.
 
Не плачьте.
 
Зачем?
 
Не хмурьте личек.
 
Не будет —
 
что же с того!
 
Скоро
 
все, в радостном кличе
 
голоса сплетая,
 
встретят новое Рождество.
 
Елка будет.
 
Да какая —
 
не обхватишь ствол.
 
Навесят на елку сиянья разного.
 
Будет стоять сплошное Рождество.
 
Так что
 
даже —
 
надоест его праздновать.
 
 
1916
  
СЕБЕ, ЛЮБИМОМУ, ПОСВЯЩАЕТ ЭТИ СТРОКИ АВТОР
 
 
 
Четыре.
 
Тяжелые, как удар.
 
«Кесарево кесарю — богу богово».
 
А такому,
 
как я,
 
ткнуться куда?
 
Где для меня уготовано логово?
 
 
 
Если б был я
 
маленький,
 
как Великий океан, —
 
на цыпочки б волн встал,
 
приливом ласкался к луне бы.
 
Где любимую найти мне,
 
такую, как и я?
 
Такая не уместилась бы в крохотное
 
небо!
 
О, если б я нищ был!
 
Как миллиардер!
 
Что деньги душе?
 
Ненасытный вор в ней.
 
Моих желаний разнузданной орде
 
не хватит золота всех Калифорний.
 
 
 
Если б быть мне косноязычным,
 
как Дант
 
или Петрарка!
 
Душу к одной зажечь!
 
Стихами велеть истлеть ей!
 
И слова
 
и любовь моя —
 
триумфальная арка:
 
пышно,
 
бесследно пройдут сквозь нее
 
любовницы всех столетий.
 
 
 
О, если б был я
 
тихий,
 
как гром, —
 
ныл бы,
 
дрожью объял бы земли одряхлевший
 
скит.
 
 
 
Я
 
если всей его мощью
 
выреву голос огромный —
 
кометы заломят горящие руки,
 
бросятся вниз с тоски.
 
 
 
Я бы глаз лучами грыз ночи —
 
о, если б был я
 
тусклый,
 
как солнце!
 
Очень мне надо
 
Сияньем моим поить
 
Земли отощавшее лонце!
 
 
 
Пройду,
 
любовищу мою волоча.
 
В какой ночи,
 
бредовой,
 
недужной,
 
какими Голиафами я зачат —
 
такой большой
 
и такой ненужный?
 
 
1916
   
ПОСЛЕДНЯЯ ПЕТЕРБУРГСКАЯ СКАЗКА
 
 
 
Стоит император Петр Великий,
 
думает:
 
«Запирую на просторе я!» —
 
а рядом
 
под пьяные клики
 
строится гостиница «Астория».
 
 
 
Сияет гостиница,
 
за обедом обед она
 
дает.
 
Завистью с гранита снят,
 
слез император.
 
Трое медных
 
слазят
 
тихо,
 
чтоб не спугнуть Сенат.
 
 
 
Прохожие стремились войти и выйти.
 
Швейцар в поклоне не уменьшил рост.
 
Кто-то
 
рассеянный
 
бросил:
 
«Извините»,
 
наступив нечаянно на змеин хвост.
 
 
 
Император,
 
лошадь и змей
 
неловко
 
по карточке
 
спросили гренадин.
 
Шума язык не смолк, немея.
 
Из пивших и евших не обернулся ни один.
 
 
 
И только
 
когда
 
над пачкой соломинок
 
в коне заговорила привычка древняя,
 
толпа сорвалась, криком сломана:
 
— Жует!
 
Не знает, зачем они.
 
Деревня!
 
 
 
Стыдом овихрены шаги коня.
 
Выбелена грива от уличного газа.
 
Обратно
 
по Набережной
 
гонит гиканье
 
последнюю из петербургских сказок.
 
 
 
И вновь император
 
стоит без скипетра.
 
Змей.
 
Унынье у лошади на морде.
 
И никто не поймет тоски Петра —
 
узника,
 
закованного в собственном городе.