Стихотворения. Поэмы. Пьесы

1920
  
НЕОБЫЧАЙНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ, БЫВШЕЕ С ВЛАДИМИРОМ МАЯКОВСКИМ ЛЕТОМ НА ДАЧЕ
 
(Пушкино, Акулова гора, дача Румянцева, 27 верст по Ярославской жел. дор.)
 
 
В сто сорок солнц закат пылал,
 
в июль катилось лето,
 
была жара,
 
жара плыла —
 
на даче было это.
 
Пригорок Пушкино горбил
 
Акуловой горою,
 
а низ горы —
 
деревней был,
 
кривился крыш корою.
 
А за деревнею —
 
дыра,
 
и в ту дыру, наверно,
 
спускалось солнце каждый раз,
 
медленно и верно.
 
А завтра
 
снова
 
мир залить
 
вставало солнце ало.
 
И день за днем
 
ужасно злить
 
меня
 
вот это
 
стало.
 
И так однажды разозлясь,
 
что в страхе все поблекло,
 
в упор я крикнул солнцу:
 
"Слазь!
 
довольно шляться в пекло!"
 
Я крикнул солнцу:
 
"Дармоед!
 
занежен в облака ты,
 
а тут — не знай ни зим, ни лет,
 
сиди, рисуй плакаты!"
 
Я крикнул солнцу:
 
"Погоди!
 
послушай, златолобо,
 
чем так,
 
без дела заходить,
 
ко мне
 
на чай зашло бы!"
 
Что я наделал!
 
Я погиб!
 
Ко мне,
 
по доброй воле,
 
само,
 
раскинув луч-шаги,
 
шагает солнце в поле.
 
Хочу испуг не показать —
 
и ретируюсь задом.
 
Уже в саду его глаза.
 
Уже проходит садом.
 
В окошки,
 
в двери,
 
в щель войдя,
 
валилась солнца масса,
 
ввалилось;
 
дух переведя,
 
заговорило басом:
 
"Гоню обратно я огни
 
впервые с сотворенья.
 
Ты звал меня?
 
Чаи гони,
 
гони, поэт, варенье!"
 
Слеза из глаз у самого —
 
жара с ума сводила,
 
но я ему —
 
на самовар:
 
"Ну что ж,
 
садись, светило!"
 
Черт дернул дерзости мои
 
орать ему, —
 
сконфужен,
 
я сел на уголок скамьи,
 
боюсь — не вышло б хуже!
 
Но странная из солнца ясь
 
струилась, —
 
и степенность
 
забыв,
 
сижу, разговорись
 
с светилом постепенно.
 
Про то,
 
про это говорю,
 
что-де заела Роста,
 
а солнце:
 
"Ладно,
 
не горюй,
 
смотри на вещи просто!
 
А мне, ты думаешь,
 
светить
 
легко?
 
— Поди, попробуй! —
 
А вот идешь —
 
взялось идти,
 
идешь — и светишь в оба!"
 
Болтали так до темноты —
 
до бывшей ночи то есть.
 
Какая тьма уж тут?
 
На «ты»
 
мы с ним, совсем освоясь.
 
И скоро,
 
дружбы не тая,
 
бью по плечу его я.
 
А солнце тоже:
 
"Ты да я,
 
нас, товарищ, двое!
 
Пойдем, поэт,
 
взорим,
 
вспоем
 
у мира в сером хламе.
 
Я буду солнце лить свое,
 
а ты — свое,
 
стихами".
 
Стена теней,
 
ночей тюрьма
 
под солнц двустволкой пала.
 
Стихов и света кутерьма —
 
сияй во что попало!
 
Устанет то,
 
и хочет ночь
 
прилечь,
 
тупая сонница.
 
Вдруг — я
 
во всю светаю мочь —
 
и снова день трезвонится.
 
Светить всегда,
 
светить везде,
 
до дней последних донца,
 
светить —
 
и никаких гвоздей!
 
Вот лозунг мой —
 
и солнца!
 
 
1920
   
ОТНОШЕНИЕ К БАРЫШНЕ
 
 
 
Этот вечер решал —
 
не в любовники выйти ль нам? —
 
темно,
 
никто не увидит нас,
 
Я наклонился действительно,
 
и действительно
 
я,
 
наклонясь,
 
сказал ей,
 
как добрый родитель:
 
"Страсти крут обрыв —
 
будьте добры,
 
отойдите.
 
Отойдите,
 
будьте добры".
 
 
1920
  
ГЕЙНЕОБРАЗНОЕ
 
 
 
Молнию метнула глазами:
 
"Я видела —
 
с тобой другая.
 
Ты самый низкий,
 
ты подлый самый…" —
 
И пошла,
 
и пошла,
 
и пошла, ругая.
 
Я ученый малый, милая,
 
громыханья оставьте ваши.
 
Если молния меня не убила —
 
то гром мне,
 
ей-богу, не страшен.
 
 
1920
  
* * *
 
 
 
Портсигар в траву
 
ушел на треть.
 
И как крышка
 
блестит
 
наклонились смотреть
 
муравьишки всяческие и травишка.
 
Обалдело дивились
 
выкрутас монограмме,
 
дивились сиявшему серебром
 
полированным,
 
не стоившие со своими морями и горами
 
перед делом человечьим
 
ничего ровно.
 
Было в диковинку,
 
слепило зрение им,
 
ничего не видевшим этого рода.
 
А портсигар блестел
 
в окружающее с презрением:
 
— Эх, ты, мол,
 
природа!