Стихотворения. Поэмы. Пьесы

1920–1923
  
ПОСЛЕДНЯЯ СТРАНИЧКА ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ
 
 
 
Слава тебе, краснозвездный герой!
 
Землю кровью вымыв,
 
во славу коммуны,
 
к горе за горой
 
шедший твердынями Крыма.
 
Они проползали танками рвы,
 
выпятив пушек шеи, —
 
телами рвы заполняли вы,
 
по трупам перейдя перешеек.
 
Они
 
за окопами взрыли окоп,
 
хлестали свинцовой рекою, —
 
а вы
 
отобрали у них Перекоп
 
чуть не голой рукою.
 
Не только тобой завоеван Крым
 
и белых разбита орава, —
 
удар твой двойной:
 
завоевано им
 
трудиться великое право.
 
И если
 
в солнце жизнь суждена
 
за этими днями хмурыми,
 
мы знаем —
 
вашей отвагой она
 
взята в перекопском штурме.
 
В одну благодарность сливаем слова
 
тебе,
 
краснозвездная лава.
 
Во веки веков, товарищи,
 
вам —
 
слава, слава, слава!
 
 
1920–1921
  
О ДРЯНИ
 
 
 
Слава, Слава, Слава героям!!!
 
 
 
Впрочем,
 
им
 
довольно воздали дани.
 
Теперь
 
поговорим
 
о дряни.
 
Утихомирились бури революционных лон.
 
Подернулась тиной советская мешанина.
 
И вылезло
 
из-за спины РСФСР
 
мурло
 
мещанина,
 
 
 
(Меня не поймаете на слове,
 
я вовсе не против мещанского сословия.
 
Мещанам
 
без различия классов и сословий
 
мое славословие.)
 
 
 
Со всех необъятных российских нив,
 
с первого дня советского рождения
 
стеклись они,
 
наскоро оперенья переменив,
 
и засели во все учреждения.
 
 
 
Намозолив от пятилетнего сидения зады,
 
крепкие, как умывальники,
 
живут и поныне
 
тише воды.
 
Свили уютные кабинеты и спаленки.
 
 
 
И вечером
 
та или иная мразь,
 
на жену,
 
за пианином обучающуюся, глядя,
 
говорит,
 
от самовара разморясь:
 
"Товарищ Надя!
 
К празднику прибавка —
 
24 тыщи.
 
Тариф.
 
Эх,
 
и заведу я себе
 
тихоокеанские галифища,
 
чтоб из штанов
 
выглядывать,
 
как коралловый риф!"
 
А Надя:
 
"И мне с эмблемами платья.
 
Без серпа и молота не покажешься в свете!
 
В чем
 
сегодня
 
буду фигурять я
 
на балу в Реввоенсовете?!"
 
На стенке Маркс.
 
Рамочка ала.
 
На «Известиях» лежа, котенок греется.
 
А из-под потолочка
 
верещала
 
оголтелая канареица.
 
 
 
Маркс со стенки смотрел, смотрел…
 
И вдруг
 
разинул рот,
 
да как заорет:
 
"Опутали революцию обывательщины нити
 
Страшнее Врангеля обывательский быт.
 
Скорее
 
головы канарейкам сверните —
 
чтоб коммунизм
 
канарейками не был побит!"
 
 
1920–1921
   
ДВА НЕ СОВСЕМ ОБЫЧНЫХ СЛУЧАЯ
 
 
 
Ежедневно
 
как вол жуя,
 
стараясь за строчки драть, —
 
я
 
не стану писать про Поволжье:
 
про ЭТО —
 
страшно врать.
 
Но я голодал,
 
и тысяч лучше я
 
знаю проклятое слово — «голодные!».
 
Вот два,
 
не совсем обычные, случая,
 
на ненависть к голоду самые годные.
 
 
 
Первый —
 
Кто из петербуржцев
 
забудет 18-й год?!
 
Над дохлым лошадьем вороны кружатся.
 
Лошадь за лошадью падает на лед.
 
Заколачиваются улицы ровные.
 
 
 
Хвостом виляя,
 
на перекрестках
 
собаки дрессированные
 
просили милостыню, визжа и лая.
 
Газетам писать не хватало духу —
 
но это ж передавалось изустно:
 
старик
 
удушил
 
жену-старуху
 
и ел частями.
 
Злился —
 
невкусно.
 
Слухи такие
 
и мрущим от голода,
 
и сытым сумели глотки свесть.
 
Из каждой поры огромного города
 
росло ненасытное желание есть.
 
От слухов и голода двигаясь еле,
 
раз
 
сам я,
 
с голодной тоской,
 
остановился у витрины Эйлерса —
 
цветочный магазин на углу Морской.
 
Малы — аж не видно! — цветочные точки,
 
нули ж у цен
 
необъятны длиною!
 
По булке, должно быть, в любом лепесточке,
 
И вдруг,
 
смотрю,
 
меж витриной и мною —
 
фигурка человечья.
 
Идет и валится.
 
У фигурки конская голова.
 
Идет.
 
И в собственные ноздри
 
пальцы
 
воткнула.
 
Три или два.
 
Глаза открытые мухи обсели,
 
а сбоку
 
жила из шеи торчала
 
Из жилы
 
капли по улицам сеялись
 
и стыли черно, кровенея сначала.
 
Смотрел и смотрел на ползущую тень я,
 
дрожа от сознанья невыносимого,
 
что полуживотное это —
 
виденье! —
 
что это
 
людей вымирающих символ.
 
От этого ужаса я — на попятный.
 
Ищу машинально чернеющий след.
 
И к туше лошажьей приплелся по пятнам.
 
Где ж голова?
 
Головы и нет!
 
А возле
 
с каплями крови присохлой,
 
блестел вершок перочинного ножичка —
 
должно быть,
 
тот
 
работал над дохлой
 
и толстую шею кромсал понемножечко.
 
Я понял:
 
не символ,
 
стихом позолоченный,
 
людская
 
реальная тень прошагала.
 
Быть может,
 
завтра вот так же точно
 
я здесь заработаю, скалясь шакалом.
 
Второй. —
 
Из мелочи выросло в это.
 
Май стоял.
 
Позапрошлое лето.
 
Весною ширишь ноздри и рот,
 
ловя бульваров дыханье липовое.
 
Я голодал,
 
и с другими
 
в черед
 
встал у бывшей кофейни Филиппова я.
 
Лет пять, должно быть, не был там,
 
а память шепчет еле:
 
"Тогда
 
в кафе
 
журчал фонтан
 
и плавали форели".
 
Вздуваемый памятью рос аппетит;
 
какой ни на есть,
 
но по крайней мере —
 
обед.
 
Как медленно время летит!
 
И вот
 
я втиснут в кафейные двери.
 
Сидели
 
с селедкой во рту и в посуде,
 
в селедке рубахи,
 
и воздух в селедке.
 
На черта ж весна,
 
если с улиц
 
люди
 
от лип
 
сюда влипают все-таки!
 
Едят,
 
дрожа от голода голого,
 
вдыхают радостью душище едкий,
 
а нищие молят:
 
подайте головы.
 
Дерясь, получают селедок объедки.
 
 
 
Кто б вспомнил народа российского имя,
 
когда б не бросали хребты им в горсточки?!
 
Народ бы российский
 
сегодня же вымер,
 
когда б не нашлось у селедки косточки.
 
От мысли от этой
 
сквозь грызшихся кучку,
 
громя кулаком по ораве зверьей,
 
пробился,
 
схватился,
 
дернул за ручку —
 
и выбег,
 
селедкой обмазан —
 
об двери.
 
 
 
Не знаю,
 
душа пропахла,
 
рубаха ли,
 
какими водами дух этот смою?
 
Полгода
 
звезды селедкою пахли,
 
лучи рассыпая гнилой чешуею.
 
Пускай,
 
полусытый,
 
доволен я нынче:
 
так, может, и кончусь, голод не видя, —
 
к нему я
 
ненависть в сердце вынянчил,
 
превыше всего его ненавидя.
 
Подальше прочую чушь забрось,
 
когда человека голодом сводит.
 
Хлеб! —
 
вот это земная ось:
 
на ней вертеться и нам и свободе.
 
Пусть бабы баранки на Трубной нижут
 
и ситный лари Смоленского ломит, —
 
я день и ночь Поволжье вижу,
 
солому жующее, лежа в соломе.
 
 
 
Трубите ж о голоде в уши Европе!
 
Делитесь и те, у кого немного!
 
Крестьяне,
 
ройте пашен окопы!
 
Стреляйте в него
 
мешками налога!
 
Гоните стихом!
 
Тесните пьесой!
 
Вперед врачей целебных взводы!
 
Давите его дымовою завесой!
 
В атаку, фабрики!
 
В ногу, заводы!
 
А если
 
воплю голодных не внемлешь, —
 
чужды чужие голод и жажда вам, —
 
он
 
завтра
 
нагрянет на наши земли ж
 
и встанет здесь
 
за спиною у каждого!