Стихотворения. Поэмы. Пьесы

31 марта 1924 г.
  
ЮБИЛЕЙНОЕ
 
 
 
Александр Сергеевич,
 
разрешите представиться.
 
Маяковский.
 
 
 
Дайте руку
 
Вот грудная клетка.
 
Слушайте,
 
уже не стук, а стон,
 
тревожусь я о нем,
 
в щенка смиренном львенке.
 
Я никогда не знал,
 
что столько
 
тысяч тонн
 
в моей
 
позорно легкомыслой головенке.
 
Я тащу вас.
 
Удивляетесь, конечно?
 
Стиснул?
 
Больно?
 
Извините, дорогой.
 
У меня,
 
да и у вас,
 
в запасе вечность.
 
Что нам
 
потерять
 
часок-другой?!
 
Будто бы вода —
 
давайте
 
мчать, болтая,
 
будто бы весна —
 
свободно
 
и раскованно!
 
В небе вон
 
луна
 
такая молодая,
 
что ее
 
без спутников
 
и выпускать рискованно.
 
Я
 
теперь
 
свободен
 
от любви
 
и от плакатов.
 
Шкурой
 
ревности медведь
 
лежит когтист.
 
Можно
 
убедиться,
 
что земля поката, —
 
сядь
 
на собственные ягодицы
 
и катись!
 
Нет,
 
не навяжусь в меланхолишке черной,
 
да и разговаривать не хочется
 
ни с кем.
 
Только
 
жабры рифм
 
топырит учащенно
 
у таких, как мы,
 
на поэтическом песке.
 
Вред — мечта,
 
и бесполезно грезить,
 
надо
 
весть
 
служебную нуду.
 
Но бывает —
 
жизнь
 
встает в другом разрезе,
 
и большое
 
понимаешь
 
через ерунду.
 
Нами
 
лирика
 
в штыки
 
неоднократно атакована,
 
ищем речи
 
точной
 
и нагой.
 
Но поэзия —
 
пресволочнейшая штуковина:
 
существует —
 
и ни в зуб ногой.
 
Например,
 
вот это —
 
говорится или блеется?
 
Синемордое,
 
в оранжевых усах,
 
Навуходоносором
 
библейцем —
 
«Коопсах».
 
Дайте нам стаканы!
 
знаю
 
способ старый
 
в горе
 
дуть винище,
 
но смотрите —
 
из
 
выплывают
 
Red и White Star'ы
 
с ворохом
 
разнообразных виз.
 
Мне приятно с вами, —
 
рад,
 
что вы у столика.
 
Муза это
 
ловко
 
за язык вас тянет.
 
Как это
 
у вас
 
говаривала Ольга?..
 
Да не Ольга!
 
из письма
 
Онегина к Татьяне.
 
— Дескать,
 
муж у вас
 
дурак
 
и старый мерин,
 
я люблю вас,
 
будьте обязательно моя,
 
я сейчас же
 
утром должен быть уверен,
 
что с вами днем увижусь я. —
 
Было всякое:
 
и под окном стояние,
 
письма,
 
тряски нервное желе.
 
Вот
 
когда
 
и горевать не в состоянии —
 
это,
 
Александр Сергеич,
 
много тяжелей.
 
Айда, Маяковский!
 
Маячь на юг!
 
Сердце
 
рифмами вымучь —
 
вот
 
и любви пришел каюк,
 
дорогой Владим Владимыч.
 
Нет,
 
не старость этому имя!
 
Тушу
 
вперед стремя,
 
я
 
с удовольствием
 
справлюсь с двоими,
 
а разозлить —
 
и с тремя.
 
Говорят —
 
я темой и-н-д-и-в-и-д-у-а-л-е-н!
 
Entre nous…
 
чтоб цензор не нацыкал.
 
Передам вам —
 
говорят —
 
видали
 
даже
 
двух
 
влюбленных членов ВЦИКа.
 
Вот —
 
пустили сплетню,
 
тешат душу ею.
 
Александр Сергеич,
 
да не слушайте ж вы их!
 
Может,
 
я
 
один
 
действительно жалею,
 
что сегодня
 
нету вас в живых.
 
Мне
 
при жизни
 
с вами
 
сговориться б надо.
 
Скоро вот
 
и я
 
умру
 
и буду нем.
 
После смерти
 
нам
 
стоять почти что рядом:
 
вы на Пе,
 
а я
 
на эМ.
 
Кто меж нами?
 
с кем велите знаться?!
 
Чересчур
 
страна моя
 
поэтами нища.
 
Между нами
 
— вот беда —
 
позатесался Надсон
 
Мы попросим,
 
чтоб его
 
куда-нибудь
 
на Ща!
 
А Некрасов
 
Коля,
 
сын покойного Алеши, —
 
он и в карты,
 
он и в стих,
 
и так
 
неплох на вид.
 
Знаете его?
 
вот он
 
мужик хороший.
 
Этот
 
нам компания —
 
пускай стоит.
 
Что ж о современниках?!
 
Не просчитались бы,
 
за вас
 
полсотни отдав.
 
От зевоты
 
скулы
 
разворачивает аж!
 
Дорогойченко,
 
Герасимов,
 
Кириллов,
 
Родов —
 
какой
 
однаробразный пейзаж!
 
Ну Есенин,
 
мужиковствующих свора.
 
Смех!
 
Коровою
 
в перчатках лаечных.
 
Раз послушаешь…
 
но это ведь из хора!
 
Балалаечник!
 
Надо,
 
чтоб поэт
 
и в жизни был мастак.
 
Мы крепки,
 
как спирт в полтавском штофе.
 
Ну, а что вот Безыменский?!
 
Так…
 
ничего…
 
морковный кофе.
 
Правда,
 
есть
 
у нас
 
Асеев
 
Колька.
 
Этот может.
 
Хватка у него
 
моя.
 
Но ведь надо
 
заработать сколько!
 
Маленькая,
 
но семья.
 
Были б живы —
 
стали бы
 
по Лефу соредактор.
 
Я бы
 
и агитки
 
вам доверить мог.
 
Раз бы показал:
 
— вот так-то мол,
 
и так-то…
 
Вы б смогли —
 
у вас
 
хороший слог.
 
Я дал бы вам
 
жирность
 
и сукна,
 
в рекламу б
 
выдал
 
гумских дам.
 
(Я даже
 
ямбом подсюсюкнул,
 
чтоб только
 
быть
 
приятней вам.)
 
Вам теперь
 
пришлось бы
 
бросить ямб картавый.
 
Нынче
 
наши перья —
 
штык
 
да зубья вил, —
 
битвы революций
 
посерьезнее «Полтавы»,
 
и любовь
 
пограндиознее
 
онегинской любви.
 
Бойтесь пушкинистов.
 
Старомозгий Плюшкин,
 
перышко держа,
 
полезет
 
с перержавленным.
 
— Тоже, мол,
 
у лефов
 
появился
 
Пушкин.
 
Вот арап!
 
а состязается —
 
с Державиным…
 
Я люблю вас,
 
но живого,
 
а не мумию.
 
Навели
 
хрестоматийный глянец.
 
Вы
 
по-моему
 
при жизни
 
— думаю —
 
тоже бушевали.
 
Африканец!
 
Сукин сын Дантес!
 
Великосветский шкода.
 
Мы б его спросили:
 
— А ваши кто родители?
 
Чем вы занимались
 
до 17-го года? —
 
Только этого Дантеса бы и видели.
 
Впрочем,
 
что ж болтанье!
 
Спиритизма вроде.
 
Так сказать,
 
невольник чести…
 
пулею сражен…
 
Их
 
и по сегодня
 
много ходит —
 
всяческих
 
охотников
 
до наших жен.
 
Хорошо у нас
 
в Стране Советов.
 
Можно жить,
 
работать можно дружно.
 
Только вот
 
поэтов,
 
к сожаленью, нету —
 
впрочем, может,
 
это и не нужно.
 
Ну, пора:
 
рассвет
 
лучища выкалил.
 
Как бы
 
милиционер
 
разыскивать не стал.
 
На Тверском бульваре
 
очень к вам привыкли.
 
Ну, давайте,
 
подсажу
 
на пьедестал.
 
Мне бы
 
памятник при жизни
 
полагается по чину.
 
Заложил бы
 
динамиту
 
— ну-ка,
 
дрызнь!
 
Ненавижу
 
всяческую мертвечину!
 
Обожаю
 
всяческую жизнь!