Свадебное путешествие

Дама улыбнулась, увидев Поля и Маргериту; Поль улыбнулся тоже.
Она удалилась; Маргерита вырвала руку у мужа и прошла одна вперед шагов на десять. Он догнал ее, она остановилась.
— Что с тобою? — спросил он.
— Ничего.
— Почему ты загрустила?
— Я не загрустила.
— Ты больна?
— Нет.
— Да что, наконец, такое?
— Ничего.
Он прижал ее к себе; она хмурила брови и вздыхала.
— Обними меня, — сказал он.
Она поцеловала его быстрым, беглым поцелуем. У нее в глазах стояли слезы.
— Ведь не я же заставил тебя заплакать, правда?
— Для чего тебе, — возразила она сердито и мятежно, — для чего тебе всегда надо смотреть на проходящих женщин? Чему ты смеялся?
— Она улыбнулась, видя, как мы счастливы; я улыбнулся, увидев, что она поняла это. Ты ревнуешь?
— Я не должна признаваться вам в этом.
С этого самого дня она стала не такой доверчивой и немного печальной.
  
VII
 
Поль стремился к постижению характера, вопреки своему желанию, но повинуясь естественному для людей науки влечению — пытаться проникнуть в самую глубину сердец, хотя и не всегда ясно видя, что там происходит. Требовательный, иногда жестокий, как истинно любящие мужчины, он так увлекался, что стремился достичь идеала. Эти слабости, в разной мере свойственные всем нам, обусловлены неправильным воспитанием, когда поучительные примеры для нас составлены сплошь из одних богов, полубогов, героев, ангелов и невинных дев.
Маргерита же, чья юная душа питалась отнюдь не бурливыми водами подобного источника, от жизни требовала только одной жизни, от любви — ничего, кроме счастья, а от своей юности — только права быть такой, какова она есть.
Для прогулок на свежем воздухе, когда погода была сырой, она с удовольствием надевала элегантное пальто без воротника, в коричневых и черных тонах, прошитое богатой золотой ниткой. Оно ей на диво шло.
В тот день ей случилось быть в дурном расположении духа, и она решила, что должна настоять на своем. Уже совсем одевшись, она увидела, как Поль прохаживается по комнате без пиджака, наблюдая за ней и не глядя снимая с вешалки ту коротенькую и очень кургузую куртку, какую портные зовут «лодочной». Наконец он нашел ее и открыл дверь, собираясь выйти.
На Маргарите в тот день были зимние ботинки из черного шевро с железными застежками, лакированные.
Внезапно сев, она расстегнула ботинки.
Поль, уже надевший перчатки, следил за ней взглядом.
Она тоже взглянула ему прямо в лицо и решительно сказала:
— Я хочу, чтобы ты застегнул мне ботинки.
— Твои ботинки застегнуты.
— Нет, — сказала Маргерита. — Вот. Гляди же!
— Зачем ты расстегнула их?
— Затем.
Хотела ли она подвергнуть его испытанию? Или это был каприз, ребячество, шалость? Она прикидывалась? Лицо у нее стало недоброе. Он посмотрел на ее прелестную ножку, почти уже наклонился, заколебался.
— Нет, — сказал он наконец.
— Почему нет? — мрачно спросила Маргерита.
— Почему да?
— Не знаю, просто мне хочется…
— А мне нет…
— О! Ну пожалуйста. Я прошу тебя…
— Не хочу.
— Что тебе неприятно в этом?
— Ничего, просто не хочу.
— Накинь мое пальто?
— Нет.
— Только чтобы посмотреть, как оно тебе идет.
— Я не хочу надевать его.
— Ты рассердился на меня?
— Нет, Маргерита.
— Тогда накинь мое пальто?
— Нет.
— Тогда я никуда не пойду.
— Оставайся.
— Ты пойдешь без меня?
— Да.
— Я не хочу, чтобы ты выходил без меня.
— А вот я хочу.
— Какой ты сегодня злой.
Она чуть не плакала.
— Милая, — сказал Поль, — да что с тобою, застегни свои ботинки и позволь мне не надевать твое пальто.
— А если тебя о том же попросит та дама с борзой, для нее ты ведь это сделаешь, да?
— Нет.
— Тогда надень мое пальто и застегни мне ботинки?
— Нет.
Поль стал ходить взад-вперед по комнате. Маргерита, топнув ножкой, снова надела пальто, застегнула ботинки и, казалось, кипела от негодования. Минуту оба безмолвствовали.
Вдруг она расхохоталась, бросилась Полю на шею и сказала ему:
 
— Если б ты меня послушался, я бы больше на тебя никогда и не взглянула бы.
— Я знаю это, — ответил он.
  
VIII
 
Маргерита подкармливала вольных воробушков, обычно щебетавших и копошащихся в росших по соседству каштановых деревьях. Особенной ее симпатией пользовались две самочки-воробьихи, которые, в час кормления, частенько подлетали и брали пищу прямо у нее с руки. Когда самочки упархивали, унося в клювике внушительную хлебную крошку, то самцы, сидевшие на вершине стены сада выстроившись в ряд, точно стрелковая рота, тут же срывались и, взлетев как метательные снаряды, выхватывали крошку хлеба, которую несла самка. И тогда та снова возвращалась попросить покормить ее.
— Отчего, — спрашивал Поль, — ты не насыплешь немного хлеба на подоконник, чтобы эти самцы смогли поклевать за одним столом с самочками?
— Почему я должна, — возражала она, — кормить этих толстых и грубых «нахлебников»? Мне куда больше по сердцу кормить моих милых самочек, прилетающих взять пищу с моей руки.
В другой раз с языка Маргериты сорвалось характерное словцо: на сей раз дело было в прирученном воробье, так привязавшемся к служанке, что он следовал за нею по пятам повсюду, даже на улице. Эта крошечная пташка, немного грустная, всегда пряталась в складках носового платка своей любимицы или, усевшись у нее на голове, чирикала там ариетту. Маргерите захотелось иметь такую же птичку; она завела себе одного воробья, но он, слишком здоровый и чрезмерно живой, не обладал таким же уступчивым нравом. Она позавидовала служанке.
— Мне бы больше подошел, — говаривала она мужу, — воробышек Жанетты; он болезненнее, да зато больше к ней привязан.
  
IX
 
Как-то раз они возвращались домой пешком, вдоль канала в Рюйсбрюке; смеркалось, опускались чудесные июльские сумерки, умиротворяющие, торжественные. Поразительно прозрачные небеса наводили на мысли о бесконечном. В этот меланхоличный час, когда заканчиваются труды, когда начинается отдых, душами овладевает возвышенное чувство.
Поль и Маргерита видели, как рабочие возвращаются домой с песнями; войдя в город, они увидели девушек, женщин и детей, и те тоже пели, стоя у дверей своих жилищ. Они отметили, что во всех песнях царили нотки печали. Все инстинктивно старались петь негромко. Звуки шарманок и кривляния шумливых бездельников, «горланивших» похабные куплеты, перекрикивали ту возвышенную серенаду, что обращали к природе эти бедняки, чьи мысли после трудов воспаряли к небу в виде песнопений.
В этот меланхоличный час Сиска и старуха Розье были вместе: Сиска тушила картошку в небольшом кусочке жира, оставшегося от воскресного вареного мяса; Розье, кутавшаяся в старую шаль, из-под которой вылезали ее голые нервные руки, свирепо поглядывала на толстуху с побагровевшим от огня лицом.
Они заканчивали бурную ссору, начавшуюся уже давно, если судить по необычному возбуждению Сиски, ее движениям, мало сообразующимся с тем, что она делала, и по разъяренному взгляду Розье.
— Я запрещаю тебе это, — говорила она. — Посмей только меня не послушать, и я выставлю тебя за дверь, вот тогда ты увидишь, как ты попляшешь без моего завещания.
При новости, что она, девушка бедная, упомянута в завещании богатой дамы, Сиска на мгновение остолбенела от радости. Тем не менее ей очень хотелось ослушаться хозяйки. В ее бесхитростной душе развернулась борьба между желанием понравиться Розье ради завещания и ставшей для нее привычной манерой в спорах с Розье защищать Маргериту, которую она любила.
— Мадам, — скромно промолвила она, — а ведь она очень опечалится, узнав такое… Для нее будет мукой не приходить сюда с вами повидаться… Да в конце концов, ведь она новобрачная… Я вам говорила: когда я только-только вышла замуж, так ходила лишь на работу и только о том и думала, как бы поскорей вернуться обратно к мужу. А все-таки правда то, что мадам Маргерита…