Великая война

Он начал новое письмо с крайне обидного обращения. Придумал совершенно безобразную оценку сербского короля и Сербии, развил эту мысль как хороший журналист, нашел позорные примеры в истории и в конце приправил все это ничем не прикрытыми угрозами. Перед тем как показать письмо редактору, он решил — к счастью — перечитать его еще раз, и был очень удивлен. Написанные им слова как будто затеяли с ним игру на белой бумаге. Это было самое настоящее грамматическое королевство без короля. Существительные отнимали друг у друга значение, от них не отставали глаголы; прилагательные и наречия стали настоящими бандитами и контрабандистами, пиратами, работорговцами. Только числительные и предлоги в некоторой степени остались в стороне от этой наглой игры. Однако результат был таков, что все написанное Тибором в конце концов оказалось похожим скорее на похвалу сербскому престолонаследнику, чем на его оскорбление.
Сначала он попытался переписать текст, но понял, что глупейшим образом переписывает самый настоящий панегирик Сербии, имея в виду нечто совершенно противоположное. Поэтому он поменял язык. С венгерского перешел на немецкий. Вытаскивал из памяти тяжеловатые немецкие слова, будто обросшие отростками и странными опухолями, слепые и глухие ко всякой морали и тени самостоятельного сознания. С помощью этих словесных обломков, собранных на улицах, и жаргонных ругательств мелкий хроникер из Будапешта сочинил новое письмо, и оно снова показалось ему прекрасным, если так можно сказать о пасквиле; но как только он закончил, текст прямо на глазах стал менять смысл и приобретать белградские манеры. Слово Gering (неважный) без труда превращалось в gerecht (справедливый); он хотел написать «Das wahr ein dummes Ding» (это было глупостью), а получилось так, что он собственной рукой написал «Jedes Ding hat zwei Seiten» (все имеет свою оборотную сторону). Как будто он хотел объясниться с этим дерзким принцем, а не оскорбить его. Так все и продолжалось. Слова, от которых разило грязью и нечистотами, обретали чистоту и благородный запах. Ругательства легко превращались в укоризну, а укоризна становилась похвалой…
Он подумал, что возможная причина этих метаморфоз — в слишком тонкой дешевой бумаге, и потребовал от редактора бумагу потолще. Поменял и пишущую ручку, а синие чернила заменил на черные, и тогда наконец его мучения закончились. Уродливые письма оставались такими, как он их и задумал, и были подобны полю, побитому градом величиной с куриное яйцо. Они понравились и редактору, а Тибор решил, что тайна заключена в толстой бумаге, ручке и черных чернилах. Ему захотелось расцеловать свою дешевую ручку, с помощью которой он в 1914 году написал множество наглых писем в адрес сербского двора, но он не знал, что происходит на почте…
Подлые письма наконец поняли, что им не стоит меняться на глазах у своего опухшего невыспавшегося автора, и поэтому решили искажать свой смысл в почтовом отделении или в вагоне скорого почтового поезда Австро-Венгрии, развозившего письма по всей Европе, в том числе и в Сербию. Таким образом, незадолго до мобилизации журналист продолжил свое дело, а при сербском дворе удивились тому, что среди сотен пасквилей находятся и одобрительные письма из Пешта, и ошибочно сочли это знаком еще сохранившегося в Австро-Венгрии здравого рассудка.
А сербская пресса продолжала гудеть и тоже умела оскорблять и не умела взвешивать слова, вот только ни в одной газете слова не подменяли друг друга и ни один оттиск с измененным смыслом фраз не вышел из типографии. Тибор продолжал писать черными чернилами на толстой бумаге и изучать сербские газеты. Правда, он просматривал только первые страницы, не придавая значения объявлениям, а между тем именно они стали причиной того, что в Белграде, как писала «Политика», произошел интересный «случай». Собственно говоря, все началось с непрочитанного Тибором объявления. Для Джоки Вельковича, мелкого торговца гуталином, Великая война началась тогда, когда он дал в «Политике» объявление в рамочке, в котором говорилось: «Покупайте немецкий гуталин „Идеалин“! Настоящий „Идеалин“ с изображением ботинка на крышечке изготовлен на основе натурального жира и ухаживает за кожей вашей обуви!» Снизу, чтобы использовать все оплаченное место, Джока добавил фразу, оказавшуюся для него фатальной: «Остерегайтесь подделок, если хотите сохранить свою обувь».
 
Объявление было напечатано на четвертой странице газеты «Политика» в тот день, когда на первой сообщали, что «австрийцы не могут похвастаться умом», что взгляды «Таймс» «отличаются от взглядов австрийских и пештских газет», что «террористы Гаврило Принцип и Неделько Чабринович, кстати сказать, граждане Австро-Венгрии». Однако мелкий торговец импортным гуталином не прочитал этих заголовков. Первую страницу не стал просматривать и сапожник Гавра Црногорчевич, но вот объявление, и особенно предупреждение «Остерегайтесь подделок, если хотите сохранить свою обувь», он заметил. Было похоже, что у Гавры есть какие-то претензии к Джоке. Одно время они оба были подмастерьями и, как поговаривают, проживали по одному и тому же адресу — во флигеле дома Мии Чикановича, патриархального купца, торговавшего оптом и в розницу. Почему Гавра начал конкурировать с «Идеалином» Вельковича — из-за ревности или для сведения каких-то старых счетов — неизвестно.
Говорят, что Црногорчевич в кафане «Белуга» хвалился перед своими подвыпившими друзьями тем, что ненавидит все немецкое, а особенно то, что имеет отношение к его ремеслу, и поэтому не видит причин ввозить в Сербию и ваксу для обуви, называя ее «гуталином» или «Идеалином», когда сами сербы могут сделать ваксу получше любой немецкой. Это бахвальство посреди кафаны — с рефреном, очень похожим на тот, что захватил молодого журналиста из Пешта: «Все наше лучше немецкого!» — привело к тому, что Гавра сам начал готовить поддельный «Идеалин». Отечественный жир, отечественная краска; мастер из Врчина, поставлявший жестяные баночки, весьма сомнительный тип, изготовил пресс-форму, воспроизводившую руку с ботинком и надпись «Ist die beste Idealin», — и поддельный гуталин появился в продаже. И та и другая вакса продавалась в бакалейных магазинчиках, и какое-то время пути Вельковича и Црногорчевича не пересекались. Однако Белград слишком маленький город, чтобы такое «идеалинское» сосуществование могло продолжаться долго. Велькович заметил подделку, и ему понадобилось всего несколько дней, чтобы выяснить в кругу сапожников, трактирных дебоширов и сопливых подмастерьев, кто ее приготовил. Когда он услышал, что это Црногорчевич, тот, с кем он в молодости делил комнату и жил впроголодь, потому что все деньги уходили на оплату жилья, у него потемнело в глазах.
Он дал в «Политике» объявление, в котором призвал «г. Црногорчевича и помогавших ему господ убрать с рынка фальсифицированный товар, в противном случае к ним будут применены все санкции: государственные, корпоративные и человеческие», но испугать производителей поддельного гуталина не удалось. Более того, ловкий обманщик сразу же показал пальцем на Вельковича и заявил, что именно тот производит поддельный «Идеалин» и что им обоим надо выступить на суде перед специалистами, которые разберутся, чей же «Идеалин» настоящий. Но стояло теплое лето, а неделя была беспокойной — ожидалась нота правительства Австро-Венгрии, которую должен был доставить граф Гизль, австрийский посланник в Белграде, так что эта маленькая дуэль никого не заинтересовала.
Заклятые соперники обдумывали свои дальнейшие шаги, и первое, что пришло на ум и тому и другому, — найти крепких парней, которые изобьют конкурента и разрушат «эту позорную фабрику», но парней на горизонте не оказалось, как и денег на дорогих столичных стряпчих. Поэтому они решили драться на дуэли. В тот день, когда над Белградом появился странный аэроплан, десять минут круживший в небе и удалившийся в направлении австрийской Вышницы, Велькович и Црногорчевич договорились о дуэли. Однако в Белграде не существовало дуэльной традиции, а двое обувщиков вряд ли знали, что нужно сделать, чтобы все произошло по правилам: от трогательных описаний дуэлей в дешевых французских романах у обоих остались лишь смутные воспоминания.