Времеубежище

Цена. Какова же все-таки цена? Листаю сайты. Около семи тысяч франков за подготовку. С соблюдением всех формальностей и похоронами — десять тысяч франков. Нанять убийцу точно выйдет намного дороже. При этом никакого комфорта.
Может, для пар сделают скидку? Но семь тысяч франков для этой страны не такая уж большая сумма. Значит, они зарабатывают на количестве. Цена жизни падает, в то время как все остальное дорожает. Хотя в истории человечества смерть никогда не ценилась очень высоко, а уж в XX веке она безбожно подешевела. Да, да, конечно, они рассчитывают на оборот.
А с другой стороны, что там может стоить дорого? Пятнадцать граммов порошка пентобарбитала? Его можно достать в Мексике у любого ветеринара: достаточно сказать, что хочешь усыпить своего старого пса.
Внимательно штудирую сайт одной из этих организаций. В рекламе говорится, что она некоммерческая. Сайт оформлен в зеленом цвете, довольно-таки простенький. Я никогда не воспринимал зеленый как цвет смерти. Сверху на сайте логотип: «То live with dignity, to die with dignity» («Жить с достоинством и умереть с достоинством»), который вызывает ассоциации разве что с самурайством, что, впрочем, не лишено смысла. Общее фото коллектива вызывает тихий ужас: широкие белоснежные улыбки и распахнутые объятия. Сколько их там? Двенадцать, как апостолов. Вряд ли они рассчитывали на такой эффект. В 2005 году один из них оказался Иудой и вынес на всеобщее обозрение всю внутреннюю информацию, назвав организацию хорошо оплачиваемой машиной смерти. Но никакой обратной связи быть не может, так что рекламации исключены.
«This process is absolutely risk-free and painless» («Этот процесс не содержит рисков и абсолютно безболезнен»), — написано в медицинской брошюре, которую мне вручили. А разве он не опасен для жизни? Что они хотят сказать? Что не будет проблем с желудком, привыкания, что кровяное давление не упадет до критического предела?
В летние месяцы предлагаются скидки. Большинство явно предпочитает умирать зимой. Интересно, эти скидки побуждают людей решиться на такое? В конце концов, если уж собрался это сделать, нечего экономить, можно себе позволить роскошь напоследок. Наверняка посредники и менеджеры смерти (возможно, есть и такие, притворяющиеся турагентами) воспользуются предложением. Длинный черный лимузин — чтобы помещались носилки, если вы лежачий больной, — повезет вас по дорогам Европы. Если пациент пожелает и в состоянии, может остановиться на ночлег в Австрии, а потом, уже после обеда, на Цюрихском озере. А на обратном пути лимузин превратится в катафалк и отвезет урну с прахом назад уже без остановок.
Суицидальный туризм — для людей зажиточных. Бедные не прибегают к эвтаназии.
После мясорубки Второй мировой войны и фабрик смерти в европейских лагерях очень трудно предлагать удобную кончину. Поэтому нейтралитет естественным образом превращает Швейцарию в деликатного монополиста. Как сказал бы Гаустин, к чему бы ты ни прикоснулся в современной Европе, оно неизбежно приведет ко Второй мировой. После 1939 года все стало другим.
Я решил посетить дом, где совершается ритуал, или процедура. Он имел совершенно невзрачный вид. Скорее походил на большой двухэтажный барак с пластмассовой облицовкой. Внутри обстановка тоже была скромной, если судить по снимкам на сайте. Кровать, тумбочка, картина на стене и два стула. Несколько окон выходило на озеро.
Я старался читать отстраненно, не вникая в подробности, чтобы не отвлекаться. Странно, но я постоянно представлял себя, а не отца. Процедура ясна, но как справиться с чувством вины? Отец, похоже, почувствовал это и деликатно мне помог. Всю жизнь родители жертвуют собой ради детей абсолютно незаметно. Он сам ушел из жизни. В последние часы я сидел рядом, держал его за руку и размышлял, что бы он хотел снова почувствовать оставшимися клетками памяти, если таковые были. Я закурил «Стюардессу» со склада восточных запасов семидесятых. Отец курил очень красиво, как никто другой. Когда я тайком курил, старался ему подражать. Сейчас я затянулся «Стюардессой» вместо него и заметил, что отец отреагировал: его ноздри слегка расширились, веки дрогнули. Потом все замерло.
 
Ушел последний человек, который помнил меня ребенком, сказал я себе. И только тогда безутешно зарыдал.
  
35
 
Откуда эти навязчивые воспоминания о прошлом? Почему они постоянно тянут назад, как тянет вниз нутро колодца? Почему в памяти всплывают лица людей, которых, я точно знаю, уже нет? Что там осталось, что я не успел взять? Что ждет меня в пещере прошлого? Могу ли я вымолить себе возможность вернуться один-единственный раз, не обладая даром Орфея, а только испытывая желание? И не убью ли, оглянувшись, тех, кого выведу оттуда?
Все чаще обращаюсь к «Одиссее». Я всегда считал эту книгу приключенческой. И только недавно понял, что она в том числе и о поисках отца. И, разумеется, о возвращении в прошлое. Итака — это уже прошлое. Пенелопа тоже. И покинутый дом остался где-то там, в прошлом. Ветер, раздувающий паруса Одиссея, — это ностальгия. Прошлое — не абстрактная величина, оно состоит из множества конкретных мелочей. Когда после семи лет безоблачной жизни нимфа Калипсо предложила Одиссею остаться с ней навсегда и обрести бессмертие, тот отказался. Меня это всегда удивляло, да и признайтесь честно, мало кто отказался бы от такого. На одной чаше весов бессмертие, вечно молодая подруга, все радости мира, а на другой — возвращение туда, где вряд ли тебя кто-то помнит, грядущая старость, окруженный разбойниками дом и уже не юная супруга. Какую чашу ты выберешь? Одиссей выбрал вторую. Да, ради Пенелопы и Телемаха, но еще и ради чего-то, на первый взгляд незначительного: он вспоминает о дыме очагов родного дома. Увидеть бы его еще хотя б разок (или умереть дома, чтобы развеяться подобно дыму очага). Вся сила непреодолимого желания вернуться сконцентрирована в этой детали. Ни тело Калипсо, ни соблазн стать бессмертным не могут затмить дым родного очага. И невесомый дым перевешивает чашу весов — Одиссей отправляется назад.
Сразу после 1989 года один политический эмигрант, невозвращенец, заочно осужденный на смерть, возвращается в свой родной город. Его здесь не было сорок лет. Первое, что он хочет увидеть, конечно, родной дом, построенный еще его дедом. Большой красивый дом в центре Софии национализировали. Одно время в нем размещалось китайское посольство, которое потом перевели в другое место.
И вот этого человека проводят по всем этажам, он припоминает комнату за комнатой, но сердце его молчит. На следующий день он рассказывает, что в комнатах его ничего не тронуло: все было чужим. Он просит отвести его в погреб, в семье его называли ледником — там хранились разные продукты. «Я глубоко вдохнул, — делится он впечатлениями, — и все запахи детства обрушились на меня, я разрыдался. Вот тогда-то и понял, что вернулся домой. Ледник словно разморозил мое сердце».
Чего бы я только не отдал, чтобы узнать, как жил Одиссей после возвращения на Итаку — спустя месяц, через год-другой, когда восторг от того, что он наконец дома, прошел. А любимый пес, единственное существо, которое сразу его узнало (абсолютная любовь и память!), умер. Вспоминал ли Одиссей с сожалением о ночах на груди у Калипсо на том острове, обо всех чудесных приключениях на протяжении долгого пути? Я представлял себе, как он встает с семейного ложа, которое сам когда-то соорудил, тихонько, крадучись, чтобы не разбудить Пенелопу, выходит наружу, садится на пороге и начинает вспоминать. Двадцатилетнее отсутствие стало прошлым, и луна этого прошлого притягивает его все сильнее, словно во время прилива. Прилива прошлого.