Времеубежище

Несмотря на ранний час, площадь стала заполняться симпатизантами. Отовсюду доносилось: «Товарищ, товарищ…» Сначала я думал, что это какая-то шутка, настолько непривычно звучало это забытое обращение, но потом понял, что все всерьез. Мне вдруг вспомнилось, что когда-то на улице я слышал, как кто-то издалека звал моего отца: «Господин! Госпо-ди-и-ин!» Окружающие тогда впадали в ступор. Дело в том, что отца звали Господин Господинов. Какой-нибудь бдительный гражданин обязательно считал своим долгом сделать замечание: «Какой он вам господин?» Но ведь и «товарищ Господинов» тоже звучало смешно.
Какой-то старик с белой бородой, присевший отдохнуть на камнях перед Археологическим музеем, пытался встать, но ему никак не удавалось. В одной руке он сжимал флажок, а в другой у него была палка. Он не догадывался, что можно положить флажок и опереться о камни. Я подошел к нему, чтобы помочь.
— На митинг собрался, дедушка?
— На митинг, сынок. Всю свою жизнь состоял в Отечественном фронте. В то время мне порядком доставалось, слишком языкастый был, но сейчас хочу, чтобы все вернулось. Социализм — это мое. Наверно, всякое бывало, но я знаю его подноготную. Он меня обманет, я его обману — так и договоримся, а новое время смотрит тебе в глаза и лезет в карман… Переедет через тебя, как скорый поезд, не остановится… Фиу-у-у — прощай… Ты теперь никто, с тобой никто не считается… — Он отряхнул брюки от пыли и посмотрел на меня, прищурившись: — Как ты считаешь, если вернуть время назад годочки мои тоже возвратятся? Пусть меня снова бьют, лишь бы быть двадцатилетним и…
Я засмеялся и похлопал его по плечу, а дед Матейко (так я его прозвал) поблагодарил меня за помощь и побрел к месту сбора своего района.
Ко мне подошла пожилая женщина с повязкой на рукаве с надписью «Дежурный» и красным блокнотом «Партиздата».
— Товарищ, вы из какой партийной организации?
Вот те раз… Провалиться в самом начале мероприятия…
— Из какого вы района?
— Из Ленинского, — машинально отвечаю, ожидая, что сейчас женщина позовет милиционера, который дежурит поблизости (да, отыскали старую милицейскую форму для охранников), и прикажет ему вывести меня с площади.
Но, вопреки ожиданиям, она просияла, понимающе кивнув:
— Люди уже позабыли, как тогда назывались районы. А я из Кировского. Как мне вас записать?
Я пробормотал что-то вроде «Гаустинов», и женщина прилежно записала в блокнот.
— Можете взять красный флажок и бесплатные гвоздики во-он на тех столах. — Она показала, куда идти, и мы расстались.
Эту картину я видел сотни раз и всегда прятал в дальних уголках сознания, но сейчас она предстала передо мной, словно призрак, но призрак из тех, которые из плоти и крови и не исчезают, если до них дотронуться. А если они настоящие, то тогда призрак — ты сам.
Мужчины, женщины, толпа, народ… Мужчины в таких же костюмах, как у меня, мышиного цвета, но встречаются темно-синие или черные пиджаки. Большинство женщин в бежевых плащах. Если мне не изменяет память, они были в моде в конце семидесятых. Такое чувство, что дом моды «Валентина» и Центр новых товаров и моды «Яница» вновь открыли производство. Впрочем, я бы не удивился. Некоторые женщины выделялись из толпы. Они были одеты иначе, более элегантно, наверно жены первых лиц в партийных комитетах. Кроме того, чувствовался почерк внучки первого лица соцгосударства, которая была модным дизайнером и, как взахлеб писали левые СМИ, «настоящим модным диктатором». Многие женщины сделали пышные прически, обильно полив их лаком, подражая Валентине Терешковой. Надо сказать, фены в салонах удивительно напоминали скафандры первых советских космонавтов. Я бы не удивился, если бы при сигнале тревоги клиентки парикмахерских улетели бы в космос. Манифестанты общались между собой, женщины обнимались, целовались, а потом стирали другу дружки помаду со щек. Мужчины курили. Все они были выбриты, пахли одеколоном и исподтишка бросали взгляды на своих спутниц.
Должен признать, царило радостное оживление.
 
Я был один как перст, без флажка и гвоздик, поэтому решил в срочном порядке отправиться к прилавку с цветами.
— Очень жаль, но цветы кончились, товарищ, — беспомощно развела руками продавщица. — Обещали еще подвезти…
Боже мой, как же все это было мило и знакомо!
Наверно, у меня на лице отразилось отчаяние, потому что какой-то мужчина в очереди у меня за спиной протянул мне пачку сигарет и предложил закурить.
— «Стюардесса»! — восторженно воскликнул я, вспомнив о первой сигарете в девять лет и одновременно — о первой краже (отцовских сигарет!), о первом обмане, первом ощущении себя мужчиной, первом бунте — сколько скрыто в табаке всего лишь одной сигареты!
Человек явно ошибочно истолковал мое восклицание и достал из внутреннего кармана другую пачку — «НВ» из валютного магазина.
Я засмеялся и только сейчас посмотрел на мужчину. У него был галстук ядовито-желтого цвета, да и пиджак особенный, что отличало его от окружающих. И вдруг в лице мужчины мелькнуло что-то очень знакомое. Он тоже узнал меня. Последовал привычный ритуал узнавания, известный нам еще с времен Одиссея: «Ты ли это?.. А ты… Я думал, ты за кордоном… Да, за кордоном, но не на том же свете… Из заграницы люди возвращаются».
Мой одноклассник Демби. Он еще недолго учился со мной в университете, вовремя понял, что филология не стоит того, чтобы на нее тратить время, и пропал где-то в параллельном мире в начале девяностых.
Мы не виделись лет тридцать. Чем он только не занимался: был риелтором, продавал запчасти для самолетов, открыл сеть кафе «Роза Белла». Именно в такой очередности.
Однажды Демби позвонил мне и попросил придумать рекламный текст для его кафе. Мол, сделай, пожалуйста, тебе ведь ничего не стоит, ты же поэт. Разумеется, никаким поэтом я не был, студент-филолог второго курса, к тому же бедный ровно настолько, насколько требовалось, чтобы соответствовать специальности и курсу. Поэтому я сразу согласился и сочинил что-то вроде: «Пирожные наши — страсти ваши». Демби пришел в восторг, а я получил свой первый гонорар в шестьдесят левов — тридцать банкнот по два лева. Купюры липли к рукам, и я не мог отделаться от ощущения, что их только что вынули из кассы кафе: они были перепачканы масляным кремом.
Мы с Демби участвовали во всех школьных выходках — все знали этого пройдоху, одного из самых симпатичных мошенников, которых только можно встретить.
Мы оба удивились, встретив друг друга здесь. Но тут послышался сигнал трубы, и все поспешно стали строиться в шеренги. Демби вдруг засуетился, быстро сунул мне в руку визитку, объяснив, что сюда его привели служебные дела, предложил встретиться в более спокойном месте и исчез в толпе. Я взглянул на визитку, прежде чем убрать ее в карман: «Деян Дембелиев, телефон…» Только имя и телефон. Подобные визитки, как правило, делали или слишком известные, или слишком скромные люди. Демби не входил в число вторых.
Вдруг площадь преобразилась, и жужжащее множество как по сигналу начало строиться. Явно возникла какая-то проблема с техникой: оператор смачно выругался, и это услышала вся площадь. Но тут же, чтобы исправить ситуацию, включили «Интернационал»: «Вставай, проклятьем заклейменный…» Впереди на электрокарах была установлена платформа с гимнастами, готовыми по сигналу соорудить живую пирамиду. Рядом со мной девушки с газовыми шарфиками и флажками в руках репетировали композицию, при этом некоторые из них присели на корточки, выложив из флажков лицо, которое должно было походить одновременно и на Ленина, и на Димитрова. Я вдруг вспомнил, как моя тетя всю жизнь гордо рассказывала за столом перед гостями о том, как в 1968 году участвовала в церемонии открытия Фестиваля молодежи и студентов в качестве усов Ленина перед сорока тысячами собравшихся на Национальном стадионе. Вы не представляете, как она волновалась. Каждый раз, слушая историю, я еле сдерживал смех и убегал в детскую, чтобы не заработать от матери подзатыльник. Моя бедная тетя говорила, что всю жизнь мечтала стать актрисой, но главной ролью в ее жизни оказались усы Ленина.