Самец взъерошенный

Думая так, я прекрасно осознавал: не смогу. В бытность мою интерном в больницу привезли искалеченную в дорожной аварии девушку. Я дежурил в приемном покое и первым подошел к каталке. Несмотря на тяжелые травмы, пострадавшая была в сознании и, увидев меня, спросила тревожно:
– Доктор, я буду жить?
– Конечно! – ответил я. – Мы еще спляшем на твоей свадьбе!
Она обрадовалась и улыбнулась. На самом деле я с первого взгляда понял: не выживет. Девушке раздавило живот и размозжило таз, и она держалась только за счет лекарств, которые бригада скорой помощи вколола ей немерено. Скоро набежали вызванные из других отделений хирурги, девушку повезли в операционную. Там несколько часов ее пытались спасти, но только продлили агонию. Во второй раз я увидел девушку в реанимации. Она уходила в полном сознании. Говорить уже не могла, но на меня глянула с таким укором, что я даже спустя годы помнил этот взгляд.
У врачей особое отношение к смерти, она часть их работы, неприятная, но терпимая. Но ту девочку я забыть не смог. Пусть в ее смерти не было моей вины – я даже не принимал участия в ее лечении – но все ж…
Виталия, когда мы договаривались о выкупе, смотрела на меня с такой же беззаветной доверчивостью. Я знал: если выберу другую, она не упрекнет. Но взглядом одарит…
«Ведь обещала найти деньги! – думал я. – Значит, рассчитывала, что сумеет. Почему не идет? Сколько мне тут болтаться? Я свое обещание выполнил!» К окончанию обеда я находился в скверном настроении, что не замедлило сказаться, когда явился следующий посетитель.
Им оказался… мужчина. Смуглый, чернявый, он походил на кавказцев из моего мира. Такой же лощеный, сияющий, с выдающимся вперед пузом и золотыми перстнями на пальцах. Вылитый хач.
– Ты кто? – спросил я. – Гей?
Посетитель осклабился, показав желтые зубы.
– Меня зовут Арбен, – сказал, подходя. – Никакой я не гей. Здесь это запрещено. Могут в тюрьму посадить и даже в рабы продать. Слишком мало мужчин, чтоб терпеть конкурентов.
Он подмигнул.
– Тогда за каким хреном явился? – ласково поинтересовался я.
– У меня лучший лупанарий в Роме! – гордо сказал «хач». – Видел билборд на въезде в Рому? Я придумал! – «хач» приосанился. – Сам художникам говорил, что изображать. Действует! Такие женщины нас посещают, ах! – Он чмокнул губами. – Большие начальницы…
– Погоди! – перебил я. – Мне говорили, лупанарии принадлежат храму.
– И мой принадлежит, – согласился Арбен, – но управляю им я. Доходы делим. Один золотой из тех, что платит женщина, идет храму, один мне, остальное забирает лупа.
– Неплохо!
– Но я несу расходы по содержанию лупанария! Мужчин надо кормить, одевать, платить прислуге. Почти ничего не остается!
«Хач» делано вздохнул. «Врет!» – понял я.
– А вот лупы забирают все, что получат.
– И много выходит?
– Как у кого, – пожал плечами гость. – Меньше четырех за посещение у меня не берут, некоторым лупам дают по пять. Ты можешь просить шесть золотых! – Он осклабился. – Вот и посчитай! Тебе останется четыре. Пятнадцать посещений в месяц – шестьдесят. Большие деньги! Через пять лет будешь богатый человек. Купишь дом, заведешь слуг, выберешь девочку… Хоть десять! Живи и радуйся! А?
Он снова оскалился.
– А чаще пятнадцати раз?
– Нет! – огорчился Арбен. – За этим строго следят. Жрицы дежурят. Считается, что если часто, то семя плохое. Уж я им объяснял – ни в какую!
В его глазах отразилось сожаление. В этот раз – искреннее.
– Как ты попал сюда? – спросил я. – Откуда?
– Из Косово.
– Серб? – удивился я.
– Шиптар! [25] – обиделся «хач».
– Я встречал здесь серба из Косово. Он рассказывал, как его продали.
– Так и я здесь из-за этого, – сморщился шиптар. – Охранял барак, откуда их на органы брали. Как объявили независимость Косова, в полиции служил. А тут сучка дель Понте [26] стала нас искать. Вот меня и сунули в Пакс, чтоб не болтал. Могли и убить… – Арбен вздохнул. – Я поначалу очень переживал. Потом присмотрелся и понял: здесь можно жить! Свел знакомство с верховной жрицей. Деньги к тому времени были, поделился, – «Хач» ухмыльнулся. – Теперь вот уважаемый человек! Сенаторы здороваются. А кем в Косово был? Обычным полицейским. Здесь хорошо. Кругом одни бабы, которые в нашем деле ничего не понимают. Перед мужиками стелются. Ты, главное, меня слушай! Я твой контракт за две тысячи выкуплю, поэтому первое время будешь спать, с кем скажу. Большие женщины придут! Хорошие знакомства заведешь. И мне хорошо, и тебе полезно. А?
– Скажи! – поинтересовался я. – Эти сербы… Тебе их не жаль?
– С чего? – удивился «хач». – Они же собаки. И вера у них собачья!
Нет, точно «хач»! Те тоже плюют на чужую религию, традиции и обычаи народа, среди которого живут. Это ведь они центровые! Хоть бы поинтересовался, гад, какой веры будущий лупа.
– Подойди! – попросил я ласково.
«Хач» охотно приблизился. Я, не вставая, без размаха ударил его в пухлый живот. «Хач» охнул и согнулся. Я встал, схватил его за волосы и сунул лицом в поднятое колено. Ощутил, как от удара у «хача» хрустнули кости носа. Лицо его залила кровь, он упал на пол и скорчился.
– За что? – просипел с натугой.
– За все! – пояснил я. – Лупанарий, лучший в Роме, больших женщин, сербов и их веру собачью… Считай меня Гаагским трибуналом. Прокурором и судьей в одном лице.
Я с размаху пнул «хача» в бок. Тот жалобно охнул. Я добавил. Затем, освирепев, стал пинать лежащего на полу шиптара, не разбирая куда. Я не помнил, как в комнату вбежали стражи и оттащили меня. Очнулся от стука собственных зубов. Они выбивали дробь на стенке поднесенного мне кубка. Я сделал глоток и осмотрелся. Меня окружали стражницы. «Хача» на полу не было – увели или унесли. Только пятна крови сохли на светлом мраморе.
– Все нормально, девочки! – сказал я, отдавая кубок. – Мы тут немножко повздорили с приятелем – только и всего. Вы можете идти.
Стражницы потоптались и вышли. Одна скоро явилась с тряпкой и затерла следы крови. Тряпка оказалась сухой, поэтому слабо различимые следы от пятен остались. Стражница ушла, я сел и мрачно уставился на испачканный пол. Я не понимал, с чего меня прорвало. Этот Арбен, конечно же, мразь, но это дело Бранко – вышибать из него дух. Серб это сделает, он ничего не забыл. Может, поэтому Леонтина не выпускает его из Тары? Я тоже не святой. Пробыл в Паксе менее месяца, и уже зарезал с десяток женщин. Хладнокровно, не испытывая угрызений совести. Понятно, что у сарм с «рома» война, но я к ней каким боком? «Рома» тоже не ангелы. Заманивают в свой мир мужчин, заставляют заниматься всякой фигней, избивают, продают как рабов, лупанарии вон пооткрывали. Ясен пень, мужики относятся к бабам соответственно. Рвут с них деньгу и плюют сверху. Какой-то сюрреалистический, уродливый мир. «Повезло» мне угодить сюда. За большими деньгами погнался…
Додумать я не успел. В комнату ворвалась Эмилия.
– Зачем ты его искалечил? – закричала с порога. – А если умрет?
– Невелика потеря, – сказал я.
– Тебя приговорят к смерти.
– Мужчин в Роме не казнят.
– Хм!.. – задумалась Эмилия. – А ведь правда. За что бил?
– За гнусное предложение.
– Так он мужеложец? – удивилась трибун. – Тогда бояться нечего. Если выживет, то в суд не подаст – побоится. Самого в рабы продадут.
«Вот и отмазка нашлась!» – подумал я.
– Зачем его вообще пустили? – спросил сер дито.
– Он гражданин Ромы, – пожала плечами трибун. – Деньги внес. Имеет право.
– Хватит на сегодня! – взмолился я. – Голова заболела. Попроси женщин уйти.
– Сами разбежались! – хмыкнула Эмилия. – Как только этого вынесли. Неохота попасть под дурное настроение. Одна осталась. Упрямая. Примешь?
– Давай! – обреченно вздохнул я…
Упрямой оказалась молодая худенькая треспарта лет двадцати пяти. В одной руке она тащила тяжелую сумку, второй прижимала к груди девочку лет двух. При этом пыхтела, как паровоз. Я вскочил и бросился помогать. К моему удивлению, женщина отдала мне ребенка, а не сумку.