Самая лучшая месть

  
Я всегда старался скрыть от пациентов собственные повреждения. Даже полоска пластыря на щеке могла потребовать детального и как минимум часового, точнее, сорокапятиминутного, объяснения того, что именно стало причиной такого несчастья. По крайней мере один из трех или четырех пациентов выразил бы сомнение в правдивости моей версии — «порезался, когда брился», — и мне пришлось бы снова и снова повторять, что все в порядке и на самом деле у меня нет никакой злокачественной меланомы.
Конечно, всегда находились и такие — и они составляли большинство, — которые предпочитали не замечать ничего, какими бы явными ни были следы полученных мной повреждений. Зацикленные на собственных расстройствах или болезненных пристрастиях, они либо не могли, либо не желали обращать внимание на такие мелочи, как пластырь на моей скуле, распухшую после посещения дантиста щеку или ярко-красный панцирь, в котором под абсолютно неудобным углом покоилась моя правая рука.
Невзирая на советы Лорен, предлагавшей мне немного отдохнуть от работы, я уже на следующий после злосчастного падения день отправился в офис. Мне казалось, что время пробежит быстрее, если я сосредоточусь на проблемах других людей вместо того, чтобы размышлять о собственных.
По четвергам я заканчивал поздно, так что первому пациенту было назначено на десять утра. Рука все еще болела, и ибупрофен, которым я сопроводил наспех проглоченный сандвич с тунцом и луком, оказался недостаточной защитой от терзавшей меня боли. В общем, день обещал быть долгим.
Лорен уже позвонила Дайане и, рассказав о постигшем меня несчастье, предупредила о возможных последствиях, которые могли проявиться под действием тестостерона, например, в форме каких-нибудь мазохистского характера заявлений. Дайана встретила меня очень любезно и, пока я ожидал пациента, принесла кофе с булочкой и несколько раз извинилась за то, что напоила меня пивом, результатом чего — в этом она нисколько не сомневалась — и стало мое падение. Я напомнил, что выпил в «Триане» всего лишь один стакан, и заверил Дайану в том, что ни в коем случае не считаю ее ответственной за случившееся.
Вот и хорошо, ответила Дайана и добавила, что она себя ответственной тоже не считает, а извинялась всего лишь из вежливости.
Новый пациент появился в моем кабинете в два сорок пять, и к тому времени сломанная рука успела доставить мне массу неудобств. В приемной мы обменялись неуклюжим рукопожатием — он протянул правую, я левую — и направились по коридору к моему кабинету. Обычно эта прогулка не занимает больше десяти секунд. Все это время я мысленно ругал себя за небольшую ошибку, которую допустил накануне, когда записывал его имя в регистрационный журнал.
Человек, устроившийся напротив меня, вовсе не был Томасом Куном, как значилось в журнале. В действительности это был Томас Клун, бывший заключенный, выпущенный из тюрьмы совсем недавно, после того как тест ДНК поставил под сомнение его виновность в жестоком убийстве, имевшем место в округе Парк в конце восьмидесятых.
Я уже не помнил, спросил ли Клуна о том, кто порекомендовал ему обратиться именно ко мне. Наш телефонный разговор длился совсем недолго.
Наверное, нет. Конечно, нет. Потому что накануне моя профессиональная форма оставляла желать лучшего.
— Чем могу вам помочь? — спросил я после того, как посетитель, похоже, освоился в предложенном ему кресле.
Обычно я всегда начинал с этого вопроса.
— Вы знаете, кто я? — спросил он. В его голосе звучала надежда. Ему явно не хотелось рассказывать о себе.
— Да, мистер Клун, знаю. — «Я не знал вчера, когда вы звонили, но знаю теперь». — О вас рассказывали в новостях.
— Тогда вы, наверное, представляете, чем можете мне помочь.
— Я могу лишь предполагать, но по собственному опыту знаю, что догадки часто бывают ошибочны.
Он поджал губы и шумно выдохнул.
— Вообще-то обратиться к вам не моя идея.
Я ждал продолжения. Не исключено, что присутствие мистера Клуна в моем кабинете объясняется необходимостью выполнить решение суда, хотя мне было трудно представить, какие именно юридические обстоятельства могли побудить суд прибегнуть к такой мере. Пока он молчал, я, пользуясь паузой, рассмотрел своего нового пациента. Одежда на нем, похоже, новая. Шорты с накладными карманами появились уже после того, как Том отправился за решетку. На ногах — шлепанцы.
 
Выглядел он, на мой взгляд, несколько располневшим, как человек, долгое время принимавший стероиды. Несколько лет назад я проводил кое-какие консультации в лагере Джордж-Уэст и именно там узнал, что заключенные, отбывая срок в тюрьме, часто набирают лишний вес. Причина — недостаток физической активности и далекий от идеального режим питания. Больше всего Том Клун походил на спортсмена-любителя, баловавшегося время от времени штангой, но в прочих отношениях опустившегося.
— Я живу сейчас с дедом. Мы заключили что-то вроде договора, и он настаивает на том, чтобы я прошел курс терапии. Человек он хороший, но немного упрямый. Послушайте, я вовсе не хочу сказать, что мне не нравится его предложение, но, по-моему, лучше, если вы с самого начала будете в курсе всех обстоятельств.
Я не спешил с ответом, ожидая, что выведаю дополнительные детали. Может быть, я знаю его деда, и, может, это он отправил внука сюда.
— Ну и раз уж я здесь, то почему бы не использовать время с пользой? Мне надо ко многому привыкнуть. Здесь все так странно. Я имею в виду на свободе. Не хочется на чем-то споткнуться, сделать что-то не так. Многие хотели бы, чтобы я споткнулся.
В его словах слышались отзвуки паранойи, но я напомнил себе, что опасения моего пациента могут иметь под собой вполне реальные основания.
— Вы рассуждаете абсолютно здраво, Том. С чего хотите начать?
— Вы сломали руку.
— Споткнулся о собаку.
После четырех предыдущих попыток объяснить причины постигшего меня несчастья другим пациентам я свел рассказ до трех слов, оставив самую суть.
Клун, похоже, собрался было отпустить замечание по поводу моей руки, или моей собаки, или, может быть, моей неловкости, однако удержался.
— Тринадцать лет. Вот сколько у меня отобрали. И этих лет уже не вернуть.
Пульсирующая боль в руке не стихала, но я вдруг перестал ее замечать. Я почувствовал, что мне выпал наконец шанс сделать что-то такое, что восстановит мою веру в ценность того, чем я занимаюсь. Мне показалось, что вот сейчас я услышу нечто такое, чего не слышал ни разу за все годы практики, узнаю, что испытывает человек, попавший в тюрьму за преступление, которого не совершал; и каково это — принести в жертву несовершенству нашей системе правосудия — пусть и не по своей воле — лучшие годы жизни.
Мне предстояло из первых уст узнать о том, что чувствует человек, чьи апелляции остаются без ответа, чьи надежды тают, как запасы дров в зимнюю стужу, и ему не остается ничего, как только ждать окончательного прихода холодов.
Ждать, сидя в камере смертников, пока кто-то придет и скажет: «Пора».
Но Том Клун начал рассказывать о другом. Обманув мои ожидания, он завел речь о том, как добирался домой из тюрьмы. Передал мне свой разговор с начальником тюрьмы, а потом заговорил о женщине, которая ждала его за тюремными воротами и отвезла в Боулдер.
Он говорил о ней очень подробно. О том, что она агент ФБР. Что ее зовут Кельда Джеймс. Он рассказал об аромате ее духов, о белых джинсах, обтягивавших ее бедра, о стычке с детективами из округа Парк, о том, как ловко она выхватила свой «ЗИГ-зауэр», или что там еще, и ткнула его прямо копу в физиономию.
— Когда она навела пистолет на того придурка, я подумал… Послушайте, я ведь могу вам об этом рассказать? Вы ведь никому не скажете, верно? Хорошо. Это ведь не записывается, нет?
Он оглянулся, как будто ожидал увидеть в углу кабинета камеру на треноге.
Я открыл было рот, собираясь объяснить ему пределы конфиденциальности, но Том уже продолжил повествование: