История всемирной литературы Т.5
Агатон убежден, что человек призван что-то создавать, действовать, и он надеется быть полезным в Сиракузах. Он хочет превратить здешнего тирана в просвещенного правителя. Но эти усилия лишь приводят его в тюрьму — наглядное доказательство безуспешности надежд на просвещенный абсолютизм.
Последняя часть написана после долгого перерыва, уже после событий Французской революции, которой Виланд сдержанно сочувствовал, не принимая, как и большинство немецких идеологов, ее якобинской практики.
В финале романа Агатон говорит о высоком призвании человека. В соответствии с учением просветителей о естественной природе автор утверждает: «Основные душевные свойства неизменны. Прекрасная душа может заблуждаться, может быть ослеплена обманчивыми видениями, но она не может перестать быть прекрасной». Эти слова близки по гуманистическому смыслу знаменитой сентенции из «Пролога на небесах» к «Фаусту» Гете: «Знай, чистая душа в своем исканье смутном, // Сознаньем истины полна!»(Перевод Н. Холодковского).
Виланд оставил заметный след своей многообразной литературной деятельностью. Он был первым переводчиком в прозе и издателем Шекспира (1762) на немецком языке, большой общественный резонанс имел и его журнал «Немецкий Меркурий» (1773—1810), в нем принимали участие многие выдающиеся писатели конца XVIII в., в том числе Шиллер и Гете.
В известной мере было парадоксально, что пристрастие к сложным, запутанным сюжетам, нагромождение пестрых сказочных ситуаций, фантазий, уводящих далеко от немецкой повседневности, не помешали Виланду ясно выразить свою любовь к жизни, передать непосредственность и богатство живого человеческого чувства.
Для Германии, в которой тормозящую роль играли религиозные течения разной окраски, важна была подчеркнуто светская позиция Виланда. Его часто называют умеренным в критике церкви, но такое осторожное тактическое отстранение от религии в тогдашних условиях быстрее помогало завоевывать широкие круги читателей и прививать им вкус к жизни, проникнутой языческим вольномыслием.
Велика заслуга Виланда в возрождении романа, к которому немецкая литература не возвращалась на протяжении почти целого столетия. Роман «Агатон» представляет собой просветительский вариант жанра «воспитательного романа», получившего такое большое развитие в немецкой литературе от Гете до наших дней.
О популярности Виланда у современников можно судить по тому, что Н. М. Карамзин видел главную цель своей поездки в Веймар в том, чтобы встретиться именно с Виландом. Говоря о причинах влияния Виланда на немецких читателей, Гете в речи-некрологе (1813) отмечал: «Оно было следствием его энергичности и прямоты». Это было качество поэта-просветителя.
Фридрих Готлиб Клопшток (1724—1803) с ранних лет мечтал о создании эпического произведения и мучительно искал для него героя. Возникала мысль о германском императоре Генрихе I. Наконец поэт обратился к образу Христа. Так появился замысел религиозного эпоса «Мессиада» (1748, оконч. в 1773).
Обращение к традиции Мильтона было лишь внешним. Клопшток не ставил перед собой общественно-философских задач, сколько-нибудь сходных с теми, которые решал великий современник английской революции. Более того, религиозным был сам замысел поэта — воспеть подвиг Христа во имя спасения человечества. Самый факт обращения немецкого поэта к религиозному сюжету — свидетельство того влияния, которое оказывал на немецкую идеологию XVIII в. пиетизм. Характерно, что даже в бунтарских произведениях писателей «Бури и натиска» 70-х годов критика церковной реакции уживается с религиозно-пиетистскими настроениями (например, в раннем творчестве Шиллера, подражавшего Клопштоку).
Поэма Клопштока сюжетно следовала за текстом Евангелия, хотя и не была простым его переложением. Поэт гораздо подробнее разработал эпизоды евангельской истории. Понтий Пилат, царь Ирод и другие ее участники не просто упоминаются, а обрисованы достаточно обстоятельно, в ряде эпизодов введены новые действующие лица. Особый интерес вызвал образ кающегося падшего ангела Абадонны. Но в этих подробностях не было ни динамики действия, ни эпической широты. Новыми в немецкой поэзии были черты чувствительности — они и привлекли в первую очередь тогдашнего читателя. Восемнадцатая песня поэмы содержит эпизод — видение Адама. Это видение — суд над дурными королями — одно из немногих мест, где поэт выступает с общественной критикой. Однако он не нашел живых красок для осуждения тирании: читателю трудно было решить, имеет ли в виду автор какого-нибудь современного немецкого курфюрста или речь идет действительно только о древнем Ироде.
Первая песня «Мессиады» сделала Клопштока знаменитым, вызвав при этом разную реакцию у современников (с энтузиазмом эпическую поэму приветствовал швейцарец Бодмер, но Готшед осудил ее с позиций своей рационалистической эстетики). Однако поэма не могла надолго привлечь внимание современников, ибо не отвечала ни на один из главных вопросов, поставленных историей перед немецкой нацией. И сам поэт завершал поэму медленно, скорее по долгу, возложенному на себя (в 1751 г. он поселился в Копенгагене, получив от датского короля пенсию для продолжения поэмы). Геббель позднее сравнивал «Мессиаду» с готическим собором, перед которым каждый почтительно останавливается, но не входит в него. И у современников, и у последующих поколений читателей живой отклик находила не «Мессиада», а лирика Клопштока. Его любимым жанром была ода, которую он понимал весьма свободно, ненормативно. Оды Клопштока посвящены природе, содержат размышления на моральные темы.
В XVIII в. в Германии постепенно складывается новый тип читателя, представителя третьего сословия. К этому читателю и Геллерт, и Виланд, и Клопшток находили путь быстрее, чем Лессинг и Винкельман. Лирика Клопштока привлекала читателя попытками рассказать о человеческих чувствах, увидеть мир глазами простого человека. В этом смысле Клопшток явился одним из предшественников немецкого сентиментализма. Чувствительность сочеталась с религиозным пиетизмом. Клопшток написал оду памяти английского поэта Эдварда Юнга, автора «Ночных дум» («Юнгу», 1752), а годом раньше — оду-элегию «Мертвая Кларисса», посвященную героине романа Ричардсона. Оба автора были идейно близки Клопштоку.
Религиозные представления Клопштока неизбежно сковывали поэта, мешали ему свободно и открыто представить мир человеческих чувств. Во многих стихотворениях преобладает умиление, благоговение. Образ лирического героя поэтому оказывался обедненным, ибо настойчивое подчеркивание воли и величия бога лишь принижало человеческую личность.
И все же был сделан важный шаг вперед и в сравнении с Брокесом, славившим бога в его творениях, и с Геллертом, внушавшим именно идею покорности и безропотного подчинения власти божьей. Дело не только в том, что у Клопштока бог снисходительнее и добрее к людям — картина жизни, представленная в его одах, шире, богаче. Поэт учит любить жизнь, видеть ее многоликую красоту.
Гегель считал, что в его время заслуги Клопштока были недостаточно оценены. Он писал о нем в «Эстетике»: «Это один из тех великих немцев, которые способствовали началу новой художественной эпохи в жизни своего народа».
В своих теоретических работах — «Мысли о природе поэзии» (1759), «О языке и поэтическом искусстве» (1779—1780) — Клопшток настаивал на своеобразии поэтического языка, его принципиальном отличии от языка прозы. Это было полемически направлено против поэтики классицизма в целом, но прежде всего против догматики Готшеда. Клопшток оспаривал тезис Готшеда об искусстве как подражании природе, подчеркивая роль поэта-творца и тем самым предвосхищая штюрмеровскую идею поэта-гения.
Отвергая нормативность классицистической эстетики, Клопшток расширил метрическую палитру немецкого стиха и стал новатором в области поэтического языка. Особенно широко Клопшток использовал античные размеры, он ввел вольный стих, во многом предваряя поэтические формы молодого Гете, а позднее — Гельдерлина. Клопшток обогатил поэтическую речь неологизмами, виртуозно используя возможности немецкого языка в создании новых словосочетаний и сочетаний глаголов с приставками и добиваясь таким путем большей выразительности.