История всемирной литературы Т.5
Хотя финал этот может показаться слегка печальным, повесть брызжет неистребимым весельем. Вольтер смело создает целый хоровод гротескных образов и ситуаций, нимало не заботясь о соблюдении правдоподобия в развитии характеров и последовательности событий. Нарочито убыстренному ритму повествования соответствует и неизменно ироничный тон рассказа. Сатирическое преувеличение соседствует в «Кандиде» с точными бытовыми деталями, что вообще типично для прозы Вольтера, для его художественного метода, метода писателя-сатирика эпохи Просвещения, проповедующего передовые идеи не просто в заостренной, но непременно в веселой и легкой для восприятия форме.
«Простодушный» (1767) стоит в творчестве Вольтера в известной мере особняком. Эта книга — в большей степени «роман», чем все другие произведения писателя. И, пожалуй, единственная вольтеровская повесть с четко обозначенной любовной интригой, решаемой на этот раз всерьез, без эротических анекдотов и двусмысленностей, хотя и теперь писатель бывает игрив и весел. В этой повести появляются новые герои, очерченные уже без прежней уничтожающей иронии, не герои-маски, носители одного, определенного качества или философской доктрины, но персонажи с емкими человеческими характерами, подлинно (а не комично, не гротескно) страдающие, а потому вызывающие симпатию и сочувствие. Показательно, что непереносимые физические муки героев «Кандида» сменяются здесь страданиями душевными.
В центре повести — герой познающий, наблюдающий и размышляющий. Он совсем не мудрец, но он становится мудрецом, не только пройдя через тяжкие жизненные испытания, но и в результате общения с Гордоном, овладев под его руководством комплексом научных и философских знаний, накопленных к тому времени человечеством. Образ центрального персонажа повести — это своеобразный вольтеровский ответ Руссо, его теориям «естественного человека» и его трактовке роли цивилизации. Вольтер в этом вопросе — за просвещение, так как убежден, что оно помогает любому человеку, в том числе и «естественному», бороться с мракобесием и деспотизмом.
Рисуя внутренний мир своих героев — Гурона и его возлюбленной, Сент-Ив, Вольтер намеренно замедляет темп развертывания сюжета и отбрасывает какие-либо боковые интриги. Переживания героев раскрываются и эволюционируют в столкновении с французской действительностью, которая показана без каких бы то ни было иносказаний и парадоксов, широко и острокритично. В первой половине повести взгляд автора кое в чем совпадает с точкой зрения его героя, «естественного человека», не испорченного европейской цивилизацией. Гурон многое понимает буквально (особенно библейские предписания),
не ведая о странных условностях, принятых в обществе, и поэтому нередко попадает в комические ситуации, но его простодушный взгляд подмечает во французской действительности немало смешного, глупого, лицемерного или бесчеловечного, к чему, однако, давно привыкли окружающие. Во второй половине книги, где описано пребывание героя и героини в Париже и Версале, к бесхитростным, но метким суждениям индейца присоединяются удивление и ужас неиспорченной провинциалки (тоже своеобразный, слегка иронический вариант «естественного человека»), потрясенной увиденным и пережитым в столице. Тем самым взгляд на старый порядок становится как бы более стереоскопичным, изображение — более рельефным. И хотя придворные благоглупости и мерзости остаются увиденными глазами положительных героев, в общей оценке действительности все ощутимее становится голос автора, язвительный и гневный.
И в «Простодушном» возникает вопрос о первопричинах зла. Но теперь писатель дает этой проблеме новую трактовку, отличную от общефилософской постановки вопроса в более ранних повестях. Зло перестает здесь быть чем-то вневременным и абстрактным. Оно наполняется конкретным социальным содержанием, оно санкционировано религией, подкреплено произвольно толкуемыми законами и узаконенным беззаконием. Герои повести сталкиваются не только с общепринятыми предрассудками и антигуманными обычаями, но и с их конкретными носителями — духовниками-иезуитами, королевскими чиновниками, наконец, всесильным министром. Последний по-своему симпатичен, но он тоже сеет повсюду зло, хотя бы просто потому, что такова его роль в бюрократическом государстве, в котором отдельная личность попрана и бесправна. Исход столкновения человека с подобным государством предрешен, и поэтому вольтеровская повесть заканчивается трагически.
И в «Простодушном» сатирический талант не изменяет Вольтеру, но иронический или же гневно-саркастический тон повествования постоянно смягчается тоном лирическим, когда писатель рассказывает об искренности и силе чувства молодых людей или о дружбе индейца с добряком Гордоном, с которым судьба свела героя в Бастилии. Вольтер продолжает отстаивать силу разума. Но царящее в мире зло, связанные с ним ложные идеи теперь не только влияют на разум героев, но и ранят их чувства. Душевные страдания оказываются сильнее физических; именно от них умирает хрупкая, но внутренне стойкая Сент-Ив.
Эта незащищенность героев, их психологическая достоверность (они уже не условные марионетки, легко сносящие любые удары) сообщили произведению бо́льшую трагическую напряженность, чем в «Кандиде».
Повести Вольтера, созданные в последнее десятилетие его жизни, носят несколько иной характер. Одни из них являются по сути дела беллетризованными философскими или политико-экономическими трактатами. Такова, например, повесть «Человек с сорока экю» (1768), где осуждается экономическое бесправие человека, непосильные налоги, хищничество чиновничества и т. д.; она является опровержением — на конкретном примере — теорий физиократов о едином налоге. «История Дженни» (1775), повествующая в несколько сентиментальном духе о неустойчивом молодом человеке, сперва соблазнившемся сомнительными прелестями общества, но затем возвратившемся к своей добродетельной невесте, направлена против крайностей атеизма. В повести «Уши графа Честерфильда» (1778) опять возникает тема зла, царящего в мире, подчеркивается его всесилие и неодолимость, опять идет речь (но уже без прежнего гнева и нетерпимости) о «причинах и следствиях», об их неожиданной, непредсказуемой связи.
Другие повести отмечены прежним неиссякаемым сатирическим талантом писателя, то едкого, то иронического, то откровенно хохочущего. Здесь вновь перед нами поток фантастических иносказаний, забавных аллегорий, снова пленительный Восток, снова стремительнейший ритм повествования. Здесь вновь Вольтер — разрушитель и ниспровергатель, уничтожающий смехом своих давних врагов — церковников всех мастей и сторонников деспотизма. Так, яркая картина религиозного лицемерия, жестокостей и несправедливостей, творимых во имя веры, дана в «Письмах Амабеда» (1769), продолжающих линию «Персидских писем» Монтескье в изображении европейской действительности, увиденной глазами чужеземца. И в этой книге ирония и сарказм соседствуют и с лиричностью — в описаниях искренней любви прямодушного Амабеда и прекрасной Адатеи, и с озорным юмором — в картинах папского Рима. Повесть «Белый бык» (1774) стала дерзкой богохульной фантазией на тему одной из библейских книг; она остроумно высмеивает религиозные суеверия, срывая ореол святости с ветхозаветных легенд, показывая их вопиющие несуразности и нанося еще один удар религиозному фанатизму.
О чувстве светлом и сильном, о верности и неподкупности рассказывается в повести «Царевна Вавилонская» (1768), где перед нами снова все атрибуты волшебной сказки. Однако в центре книги — повествование о поисках возлюбленными друг друга, что заставляет их пересечь всю Европу. Это дает Вольтеру возможность обратиться к своеобразному обзору политической карты континента, увиденного опять-таки глазами простодушного азиата, подмечающего там смешные нелепости и забавные странности. Но на этот раз Вольтер снисходителен: сарказм уступает место юмору или мягкой иронии. Так описаны и Россия (политическая ситуация в которой, впрочем, явно идеализирована и почерпнута писателем из писем его русских корреспондентов), и Польша, и Скандинавские страны, и Германия, и Англия. Французский беззаботный гедонизм и легкость нравов вызывают у Вольтера определенную симпатию, и лишь гнезда католицизма и инквизиции — папский Рим и Испания — описаны по-прежнему с нескрываемой ненавистью и гневом.