История всемирной литературы Т.7
Образ Наполеона в «Войне и мире» — одно из гениальных художественных открытий Толстого. Литераторы и критики, особенно французские, не раз упрекали его в предвзятости: Наполеон — личность, как бы то ни было, очень значительная, — дан здесь в резко сатирическом аспекте. В «Войне и мире» император французов действует в тот период, когда он, превратившись из буржуазного революционера в деспота и завоевателя, резко деградировал как человек. Толстовский Наполеон очерчен не столь однолинейно, как это может показаться на поверхностный взгляд. В нем отмечено не только самообожание, доходящее до абсурда, но и особого рода лицемерие, побуждающее его лгать даже самому себе. Иллюзорные, идеализирующие представления о Наполеоне, насаждавшиеся прежде всего им самим, оказались крайне живучими — наполеоновской легенде по-разному отдали дань виднейшие писатели XIX в.: Стендаль, Бальзак, Байрон, Гейне, Беранже, Мицкевич. Дневниковые записи Толстого в период работы над «Войной и миром» показывают, что он следовал сознательному намерению — совлечь с Наполеона ореол ложного величия. Наполеон был для писателя не только агрессор, палач народов, но и «представитель жадного буржуа-эгоиста» — и уже в силу этого заслуживал безоговорочного осуждения.
В отличие от Бальзака Толстой был противником художественного преувеличения как в изображении добра, так и в изображении зла. И его Наполеон не Антихрист, не чудовище порока, в нем нет ничего демонического. Развенчание мнимого сверхчеловека совершается без нарушения житейской достоверности: император просто снят с пьедестала, показан в свой нормальный человеческий рост.
Образ русской нации, победоносно противостоящей наполеоновскому нашествию, дан автором с беспримерной в мировой литературе реалистической трезвостью, проницательностью, широтой. Причем широта эта — не в изображении всех классов и слоев русского общества (Толстой сам писал, что и не стремился к этому), а в том, что картина этого общества тончайшим образом дифференцирована, включает множество социально-психологических типов, разнообразные вариации человеческого поведения в условиях мира и условиях войны. В последних частях романа-эпопеи вырастает грандиозная картина народного сопротивления захватчику. В нем участвуют и солдаты и офицеры, героически отдающие свою жизнь во имя победы, и рядовые жители Москвы, которые, несмотря на демагогические призывы Ростопчина, покидают столицу, и мужики Карп и Влас, не продающие сена неприятелю. Но одновременно в «жадной толпе, стоящей у трона» идет обычная игра интриг. Да и сам Александр I, лишенный тех дарований, какими обладает его французский антагонист, по-своему поддается безумию самообожания. Русский император, который с балкона Кремля кидает бисквиты восторженно приветствующим его москвичам, не менее смешон, нежели император французов, который в виде особой милости дергает за ухо своих приближенных. Толстовский принцип снятия ореола направлен, по сути дела, против всех носителей неограниченной власти. Принцип этот выражен автором и в энергично-парадоксальной формуле, навлекшей на него гневные нападки верноподданнической критики: «Царь — есть раб истории».
В «Войне и мире» — в соответствии с величием общего замысла — уровень нравственной требовательности художника к своим персонажам резко повышается. О защитниках Севастополя молодой Толстой еще мог писать: тут нет героев и нет злодеев, «все хороши, и все дурны». В романе-эпопее психологические характеристики отдельных персонажей — при всей гибкости, подвижности, при всем обилии дифференцирующих оттенков — отличаются строгой определенностью нравственных оценок. Карьеристы, стяжатели, придворные трутни, живущие призрачной, ненастоящей жизнью, в дни мира еще могут выходить на авансцену, вовлекать в орбиту своего влияния людей наивно-благородных (как князь Василий — Пьера), могут, как Анатоль Курагин, очаровывать и обманывать доверчивых женщин. Но в дни всенародного испытания типы, подобные князю Василию, или офицеры-карьеристы, подобные Бергу, стушевываются и незаметно выбывают из круга действия: они не нужны повествователю, как не нужны России. Исключение составляет лишь повеса Долохов, чья холодная жестокость и безоглядная отвага оказываются кстати в экстремальных условиях партизанской борьбы.
Толстовская концепция войны, сложившаяся в дни Севастополя, развертывается теперь на просторном историческом полотне. Война сама по себе для писателя как была, так и есть «противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие». Но в определенных исторических условиях война в защиту родной страны становится суровой необходимостью и может содействовать проявлению лучших качеств, заложенных в людях. Так, невзрачный капитан Тушин своей храбростью решает исход крупного сражения; так, женственно-обаятельная, щедрая душою Наташа Ростова совершает подлинно патриотическое дело, уговаривая родителей пожертвовать имуществом семьи и спасти раненых.
Новаторское, беспощадно откровенное, начисто отвергающее батальную романтику изображение жестокостей и ужасов войны в «Войне и мире» остается образцом для всех серьезных писателей XX в., обращающихся к военной теме. Однако открытия Толстого в этой области не сводятся к аналитически точному воссозданию фронтовых будней и переживаний человека в бою. Первым в мировой литературе он показал посредством художественного слова важность морального фактора в войне. Бородинское сражение стало победой русских потому, что на империю Наполеона впервые «была наложена рука сильнейшего духом противника». Сила Кутузова как полководца основана на умении чувствовать дух войска, поступать в согласии с ним — Кутузов противостоит полуиностранной царедворческой клике своим глубоким, органическим демократизмом. Именно чувство внутренней связи с народом, с солдатской массой определяет образ его действий.
С Кутузовым прямо связаны философско-исторические размышления Толстого, кристаллизующиеся в многочисленных авторских отступлениях и во второй части эпилога. Полемически отталкиваясь от официальной историографии, сводящей события жизни народов к воле царей, королей, министров, писатель склонен выдвигать на первый план инстинкт в противовес интеллекту, стихийное, «роевое» движение масс — в противовес осознанным действиям отдельных лиц. Он утверждает: «Если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, то уничтожится возможность жизни». В подобных суждениях обнажаются противоречия ищущей мысли Толстого, чья художественная практика нередко оказывается убедительнее его теорий. В его Кутузове раскрывается с полной ясностью и разум, и воля испытанного полководца, который не поддается стихии, мудро учитывает и такие факторы, как терпение и время. Сила воли Кутузова, трезвость его ума проявляются особо ярко в сцене совета в Филях: где он — наперекор всему генералитету — принимает ответственное решение оставить Москву.
С высоким новаторским искусством дан в эпопее синтетический образ войска. В разнообразных сценах фронтовой жизни, в поступках и репликах персонажей раскрывается настроение солдатской массы, ее стойкость в боях, непримиримая ненависть к врагам — и добродушно-снисходительное отношение к тем же врагам, когда они повержены и взяты в плен. В военных эпизодах конкретизируется мысль автора: «Поднимается новая, неведомая никому сила — народ, и нашествие гибнет».
Особое место в кругу действующих лиц эпопеи занимает Платон Каратаев. В наивно-восторженном восприятии Пьера Безухова он — воплощение всего «русского, доброго и круглого»; деля с ним несчастья плена, Пьер по-новому приобщается к народной мудрости и народной доле. В Каратаеве как бы сконцентрированы свойства, выработанные в русском патриархальном крестьянине веками крепостной зависимости, — выносливость, кротость, пассивная покорность судьбе, любовь ко всем людям — и ни к кому в особенности. Однако армия, состоящая из таких Платонов, не могла бы победить Наполеона. Образ Каратаева в известной мере условен, отчасти соткан из мотивов былин и пословиц.