Неукротимая Сюзи

Однако она и дальше продолжала пребывать в новом для нее и довольно приятном расположении духа. Ласковые взгляды шевалье, его элегантность, его голос и его шутливые слова – все это поднимало ей настроение и волновало ее плоть. Ей припомнились разговоры, которые они вели с Эдерной после чтения отрывков из запрещенных книг вдали от глаз и ушей монахинь-урсулинок: ее подруга-бретонка побаивалась мук любви, а она, парижанка, долгое время мечтавшая быть мальчиком, надеялась когда-нибудь познать эти муки, ибо она полагала, что они таят в себе нечто восхитительное. Сейчас этой ее подруги – одной-единственной в ее жизни подруги – ей не хватало так сильно, как никогда раньше. Ей хотелось бы поговорить с ней о том, откуда могло возникнуть охватившее ее волнение. Ей хотелось бы найти для этого волнения правильное название.
Она попыталась себя образумить: у этого благородного господина не было абсолютно никаких оснований для того, чтобы всерьез заинтересоваться такой девушкой, как она, то есть дочерью уже почти разорившегося торговца, отнюдь не отличающейся изяществом, поскольку ей приходилось носить лишь одежду, доставшуюся от мачехи, – поношенную одежду, которая была ей велика. Она, безусловно, никогда не была кокеткой, но с тех пор, как у нее появилась возможность смотреть на себя в зеркало, она могла лично убедиться в том, что у нее идеальное телосложение и очень красивое лицо. Однако эти природные данные сводились на нет ее манерой поведения, ее речью, убогостью ее одежды, неприглядностью ее прически и отсутствием возможности уделять должное внимание своей внешности.
Мартина, которая когда-то была ее кормилицей и сохранила привязанность к ней, не могла не заметить этого изменения в ее расположении духа, поскольку они спали на одной кровати в комнатке под лестницей. Бо́льшую часть времени, занимаясь какой-нибудь грязной работой или же обучая своих сводных братьев, Сюзи была насупившейся и зачастую раздражительной, и даже маленькому Жану-Батисту не удавалось заставить ее сердитое лицо расплыться в улыбке. Однако в один прекрасный день она неожиданно изменилась. Если она видела, что вокруг нее никого нет (во всяком случае, никого из тех, на кого стоит обращать внимание), она начинала мурлыкать под нос модную песенку, которая витала повсюду в воздухе Парижа – как витали в нем затхлый запах сточных канав и аромат цветов, распустившихся в садах.
Тихо река струится,
Здесь я брожу одна.
Так хороша водица,
Манит к себе она.
Тебя так сильно люблю я,
Забыть тебя не вольна…
Я искупаюсь в речке,
Вдаль убежит волна.
Бьется, болит сердечко,
Трель соловья слышна.
Тебя так сильно люблю я,
Забыть тебя не вольна…
Пой, соловей мой милый,
Сердце твое поет,
Сердце твое ликует,
Мое же слезы льет.
Тебя так сильно люблю я,
Забыть тебя не вольна…
Милый меня покинул,
Ночи теперь без сна:
Розы бутон заветный
Я ему не дала.
Тебя так сильно люблю я,
Забыть тебя не вольна…
Розой бутон пусть станет,
Нынче еще весна,
Милый пусть ожидает,
Коли любовь сильна!
Тебя так сильно люблю я,
Забыть тебя не вольна… [27]
То, что заметила Мартина, не ускользнуло и от внимания госпожи Трюшо, и она как-то раз вспылила:
 
– Ваша веселость – весьма неуместна, мадемуазель, а песенки, которые вы то и дело напеваете, противно слушать! Подготовьтесь-ка лучше к богослужению и ведите себя сдержанней!
Сюзи назло своей мачехе спела первый куплет еще одной песни, которая в то время пользовалась большим успехом и при королевском дворе, и во всем Париже:
Славный табак в табакерке моей,
Но ты вряд ли получишь его.
Нет табака ароматней, нежней,
Но не для носа он твоего.
Славный табак в табакерке моей,
Но ты вряд ли получишь его.
– Перестаньте произносить эти мерзости, а иначе ваш отец вас строго накажет! – заорала мачеха.
– Позвольте сообщить вам, мадам, что автором этих мерзостей был аббат!
Между мачехой и падчерицей нередко случались подобные стычки, однако в этот день – в силу того, что на душе у Сюзанны было легко и радостно, – ссора едва не вызвала у нее приступ веселья.
Ее настроение, однако, ухудшилось в последующие дни, когда она потеряла надежду снова увидеться с молодым шевалье. Она его подкарауливала, но больше уже не видела, чтобы он выходил из особняка Жозефа Бонье де ла Моссон. Ей не было – и не могло быть – известно, что секретарь главного казначея провинциальных штатов Лангедока отправился вместе со своим покровителем в его владения. Она ведь даже не знала, что шевалье был личным секретарем этого богатого дворянина, который приютил того в своем доме. По правде говоря, она вообще о нем знала только то, что его зовут Антуан Карро де Лере, что он шевалье и что он ей нравится!
А Антуан тем временем изнывал от тоски в провинции. Он скучал по развлечениям, к которым привык в Париже: по салонам, в которых можно было вести светские беседы, по красивым женщинам, за которыми можно было поволочиться, по игорным домам, в которых можно было проиграть или выиграть кучу денег. Он скучал также и по тому удовольствию, которое ему доставляло заигрывание с некоей девушкой, имевшей три прелестных имени – Сюзанна Флавия Эрмантруда – и очень даже забавную фамилию Трюшо. Когда он пообщался с ней накануне своего отъезда в Монпелье, подтвердилось то впечатление, которое сложилось у него при наблюдении за ней со стороны: она обладала не только красотой, но еще и умом и умением вести разговор (пусть даже она и бывала иногда очень грубой).
Поэтому он отнюдь не огорчился, когда – после четырех недель пребывания в глуши – карета Жозефа Бонье де ла Моссон повезла его обратно в Париж, на улицу Сен-Доминик.
На следующий день после возвращения в столицу он первым делом постарался побыстрее увидеться с мадемуазель Трюшо. Оказавшись с ней лицом к лицу, он сразу же заметил, что она тоже рада их встрече. Она не стала ломаться и согласилась прогуляться с ним до площади перед дворцом Пале-Рояль. Она, конечно же, сознавала, что такой поступок для порядочной девушки неприемлем, но не смогла удержаться от соблазна пообщаться с господином де Лере и взглянуть на площадь, которую ее отец и мачеха считали про́клятым местом и ходить на которую они ей, Сюзанне, всегда запрещали. Люди поговаривали, что на этой площади находятся рядом и ад, и рай. Сюзи видела в этой площади скорее рай.
Герцог Орлеанский, ставший регентом Франции, владел дворцом Пале-Рояль с первого года нового века, получив его в наследство от своего отца. Он жил там с сентября 1715 года, и вместе с ним туда вселились роскошь и веселье, поскольку он превратил этот дворец в место удовольствий и наслаждений, желая, чтобы все в нем – и вокруг него – блистало изобилием и сладострастием. Царивший при королевском дворе разврат отдавался эхом на площади перед дворцом Пале-Рояль – дворцом, в котором, как поговаривали, устраивались самые помпезные пиры и таинственные вакханалии.