Госпиталь

– Как вы себя чувствуете, штабс-капитан? Моя фамилия – Ставровский.
Пухлая клетчатая бонна откидывает уголок перины: «Вставайте, Александр, уже утро!» Он растаял под теплом перины, растекся хворым потом, постель впитала его, мальчик может спать вечно. «Что за шутки, Александр!» – Бонна смотрит в пустую кроватку.
Глубинин не способен пошевелиться. Он рассредоточен по частицам, он – перина.
– Ни пуха ни пера!
– Пусть земля ему пухом будет!
Одетый лакеем человек с садовыми ножницами захотел распороть его матерчатое брюхо. Глубинин сделал чудовищное усилие, объединился в тело и выскочил из перины.
– Абазьев! Астазьев! Помогите штабс-капитану!
Мерно раскачивается маятник: чет-нечет, чет-нечет, чет-нечет, чет-нечет. Бутылочный окорок летит в циферблат.
Сознание, кружась, проваливается за частокол темных фигур.
– Неужели летаргический сон, доктор?
– Ах, ублажите женское любопытство…
– Летаргический сон есть определение собирательное, скорее беллетристическое. – Черепаховый стетоскоп холодит грудь Глубинина.
– Вот мило!
– Я бы назвал это мнимой смертью.
– Да вы поэт, Анатоль.
– Зябкий, потливый…
– Достоин анатомического театра!
Голоса расступились, и неожиданная граммофонная игла впилась в мозг, за жилы вытягивая нежного Собинова:
В вашем доме, как сны золотые,
Мои детские годы текли.
В вашем доме вкусил я впервые
Упоительный сбор конопли.
– Браво! Остановите граммофон!
Унесся подхваченный криком Собинов, и вступил сводный хор.
– Любит русский народ говорить напевно!
– Батенька вы мой, сломанной березкой да черными очами нынче никого не удивишь. – Скуластый критик тер салфеткой монокль.
– Тем не менее я благодарен вам, мадемуазель. – Глубинин целовал руку в перчаточную кисею.
– В Баку сейчас чудесно, настоящая экзотика. Слоны, арбузы…
– Хурма, шелковые ткани, на каждом шагу разносчики с лотками: конопля южночуйская, южноманьчжурская, индийская!
– Благодать…
Со сцены раскланивался брюнет с кровавым пробором:
– Разрешите всех поздравить с первой частью нашего концерта!
– Что-нибудь из Некрасова!
В зале установилась тишина, близкая к творческой.
Он канцелярский хлебороб!
Сбитый черный ноготь указал на господина из четвертого ряда. Несчастный попал под вдохновение чтеца-обличителя благодаря пышным чиновничьим бакенбардам.
Властитель министерских троп!
Господин сидел как оплеванный.
– Ей-богу, – он закрыл лицо руками, – служил верой-правдой!
Зал взорвался:
– Знаем таких!
– Каучуковых!
– Берштейнов!
Плюгавая девица кричала, размахивая платочком:
– Россия была и остается ареной непрекращающейся борьбы материалистического и идеалистического воззрений!
Глубинин решительно встал:
– Вера, пойдем отсюда!
Они вышли на улицу.
– Повоображали себя революционерами, – Вера промокнула гноящийся глаз.
– Вера, с раннего детства мне привили мечтательную нежность, отважность и французский язык. Офицерская осанка выработалась с годами… Вера, у вас удивительная фамилия – Правда.
Она рассмеялась:
– Ужасно глупая фамилия. Вы только вслушайтесь: Вера Правда!
– Повышенная, но совершенно неупорядоченная темпераментность народов Кавказа выплескивается в зажигательных танцах с кинжалами…
– Тише, штабс-капитану дурно.
Мохнатые миниатюрные существа плясали бесовские танцы и уморительно гримасничали.
– У дороги!
– Судороги!
– Дороги!
Глубинин палил из нагана по уродцам.
– Кто-нибудь! Заберите у него револьвер!
– Все в дыму, война в Крыму, – тучей нависал бригадный генерал, – по поводу рапорта сообщаю, что полностью разделяю вашу точку зрения и опускаю вас до уровня ближайшего прапорщика!
По небу плыл черкес с овцой на плечах.
Глубинин жалко улыбнулся:
– Я так боюсь выглядеть при вас дикарем, Аделаида!
– Не бойтесь, только помните: Владикавказ умыт лермонтовскими слезами.
Глубинин почувствовал укол ревности.
– И что сказал вам наш молодой гений?
– Он медиум.
– Глупости.
– Вы насквозь проникнуты отрицанием. Молчите и повторяйте: аллос – сфера окружающего влияния, сома – суть телесное восприятие, аутос – опыт и впечатления странствующей в мирах души…
 
– С размахом бредит его благородие…
– Образованный…
На высоте лихорадочного возбуждения явился льстивый муж Елены Викторовны.
– В одних, прошу заметить, носочках-с! – Он ударился оземь и обернулся Необутовым. Под гармошечный шквал мертвый ротмистр сипло выводил: – А проституточка! На четверенечках! – Мышцы его лица судорожно сокращались. – Глубинин, я еще найду пути расширения потомства!
– Установите пулеметы!
– Штабс-капитана в укрытие!
Воздушные волны укачивали Глубинина. Мерещился древний собор с остатками крепостной стены и огрызок сторожевой башни.
3
Дряблый голос у костра тянул бесконечную нищую жалобу:
– С дядей трудился, в город ездили, но больше в деревне, брат, значит, старший женился, мать говорит: «Ну, уж хочешь – как хочешь, а землю-то бросай, чтоб хозяйство единоличное», – а я домочек выстроил, и больно жалко продавать его, который выстроил… Очнулся, ваше благородие? – Говорящий водоворотил ложкой в котелке.
За спиной Глубинина прохрустели шаги.
– А, вы уже поднялись… Очень рад, – человек присел. – Поручик Абазьев.
– Штабс-капитан Глубинин. Кому я могу доложить о себе?
– Не стоит беспокойства, – Абазьев манерно улыбнулся. – Мы не армия, а так… Каждой твари по паре…
– Не понимаю… Где я нахожусь?
– В Дарьяльском ущелье. – Абазьев согнал с лица паучьи тени. – Не хотите ли каши?
– Что происходит? – спросил Глубинин.
– Ничего. Медленное умирание.
– Не вы, так я скажу! – вмешался солдат с котелком. – Все он! Салман-басурман! У-у, дурак немой!
– Прохор, заткнись! – вспылил Абазьев.
– Думали в Грузию, – со слезой не унимался Прохор, – а теперь одна дорога – в царствие небесное!
– Вот в чем дело, – Абазьев лениво ворошил угли, – мы у Кисловодска разделились, наша группа решила в Тифлис, и угораздило наскочить на отряд штыков в двести. Взяли проводника, из местных, пастуха. Он нас сюда и завел. Тут раньше тропа была, а после обвала нет больше тропы. Словом, внизу стерегут с пулеметами, сбоку Терек, с другого боку отвесная скала.
– Которое сегодня число? – спросил Глубинин.
– Восьмое марта – две недели как мы вас подобрали…
– Благодарю… Извините, ваша фамилия?..
– Астазьев. Поручик Астазьев.
– Кому я могу доложить о себе?
– Не стоит беспокойства. – Астазьев кокетливо выворачивал кисти. – Мы не армия, а так… Каждой твари по паре…
– Не понимаю, что происходит?
– Ничего. Медленное умирание.
– Не вы, так я скажу! Все он! Сулейман-басурман! У-у, дурак глухой!
– Захар, заткнись!
– Думали в Грузию, – плакал Захар, – а теперь одна дорога – в царствие небесное!
– Вот в чем дело, – Астазьев меланхолично поплевывал на угли, – имеются люди такой конституции, что даже годы чрезмерного употребления гашиша, которые неминуемо погубили бы всякого, не вредили ни их здоровью, ни благополучию…
– Вы рылись в моем саквояже?
– Восьмого марта – две недели как мы вас подобрали.
– Благодарю… Кому я могу доложить о себе?
– Князю Ставровскому. Он неподалеку, у обрыва. Смотрит на Терек, – Абазьев загадочно улыбнулся.
Князь, стоя над пропастью, совершал характерные движения, точно кормил от пояса пролетающих птиц. Глубинин замер, потрясенный. Князь мягко произнес:
– Оставьте этот непричастный вид, милый штабс-капитан, вы не поймали меня за детским грешком, не смущайтесь, ибо мне не стыдно. Я дрочу открыто… Как же вас передернуло! Что делать, скудеет личность в грохоте войны. Ну, мастурбирую, простите великодушно…
Он коротко задумался и продолжал благожелательным кафедральным тоном: