Всемирный следопыт 1930 № 08

Сто пятьдесят стальных лошадей бросились в лоб течению. Вода взвыла, как обманутая толпа, с ревом расступилась перед пышащим жаром радиатором, захлестала кругом тысячами визгливых струек-бичей.
Вперед! Гусеницы побежали скорее, в сливки сбивая встречные волны. Цилиндры задыхались, выбрасывая синюю горечь гари. Металлическое сердце великана, как победный барабан, билось ровной дробью грохочущих взрывов. Трактор, точно колун, раскалывал упругое тело течения. Река бросилась ему навстречу, вскидывая на радиатор бессильную злобу пенных брызг. «Рено» шатался под ее нажимом, но гусеницы неуклонно впивались в почву, тупой кожух расталкивал волны, как богатырь плечом расталкивает преграждающих путь.
Мокрый и торжествующий Демин кровоточащими ладонями впился в колесо. Он ругал реку, издевался над ней, плевал в захлестывающие ему ноги колючие волны. Васька стоял рядом, победно крутя хвостом, и уже не жалко, как раньше, а вызывающе тявкал на волны.
Человек вторил собаке, подбадривая трактор, как живого могучего друга:
— Так, милый, так! А ну-ка еще, еще!
Он все шире раскрывал карбюратор, все прибавлял зажигание. «Рено» гремел разгневанно и страшно, беспрестанно усиливая ход. Молочно-белый след тянулся за проходящей машиной.
Кучка обнявшихся, застывших по пояс в ледяной воде людей все приближалась. Люди, как тростник, качались под ударами течения, цепляясь друг за друга сведенными синими руками. Шесть кровавых ртов кричали навстречу трактору однотонно и страшно:
— А-а-а-а!!!
В безумных выпученных глазах тлело робкое пламя надежды.
Усилием воли стряхивая горячий дурман торжества, Демин рулил осторожно и точно, чтобы не подставлять течению бок машины. Он знал, что на дне оврага есть выбоины и ямы, залитые больше, чем на метр. Трактор мог опрокинуться, волна — захлеснуть мотор.
Цилиндры стучали и ревели. «Рено», как корабль к острову, боком подваливал к погибающим.
— Садись! — невнятно закричал Демин, крутя колесо.
Люди шатнулись все сразу, свирепо цепляясь друг за друга, за перила и вращающиеся гусеницы, валясь поперек кожуха и на гнущуюся крышу рулевой будки. Дядя Митрий рухнул прямо к ногам Демина и застыл. Парфенов упал рядом с трактористом, уткнул лицо в негнущиеся ладони, прорыдал коротко и гулко, как плачут сильные люди, и вдруг, поднимая на Демина залитые водой и слезами глаза, улыбнулся криво, но солнечно:
— А подняло ведь лес… Удался сплав-то… — слабо сказал он.
Дед Степан бормотал что-то и, задыхаясь, кашлял сзади.
Люди качались под ударами течения, цепляясь друг за друга.
Внезапно в ответ ему так же сипло и гулко кашлянул мотор. Рулевой вздрогнул. Кашель повторился. Ровный перестук поршней все чаще и чаше срывался коротким, сухим ударом. А за ударом следовали секунды страшного, как смерть, молчания. И в каждое такое мгновение заглушенный до того мотором рев реки вдруг нарастал и ярился, попрежнему полный угрозы. Демин знал, о чем дело: не хватало горючего. Он призакрыл карбюратор, экономя последнюю смесь, еще теснее впился в испачканное своей же кровью колесо и неустанно измерял глазами расстояние. Оно все сокращалось. Земляной срез — начало тракторной дороги — медленно подплывал к машине. По нему метались и прыгали люди.
Поток мелел. Гусеницы все выше выступали из воды, но течение бушевало давило, как прежде. Мотор медленно умирал. Он кашлял ржаво и сипло, срывался, снова рычал, и каждую секунду Демин ждал конца. Радиатор все слабее — расталкивал струи, но и берег неуклонно надвигался.
Что кончится раньше? Расстояние или смесь?
— Милый, ну, надбавь, ну, еще капельку! — уже как ребенка упрашивал машину тракторист.
И мотор, умирая, боролся.
Берег был уже тут, совсем близко, и люди с радостным ревом забегали от него навстречу трактору, прямо в гулкую воду.
 
И тогда-то заблудшее, может быть, последнее бревно, налетело на машину как гром. Демин не успел еще рвануть руль, когда чешуйчатый ствол, оглушительно грянув по радиатору, выскочил одним концом из бушующей воды и, замахиваясь, как чудовищная булава, взлетел над головой рулевого. Последнее, что видел Демин, был свет, огромный и багровый, воспламенивший и небо, и волны, и глаза. А потом весь мир провалился в горячую, звенящую тьму…
* * *
Впервые он пришел в себя всего на минуту. Улыбнулся таким заботливым и хорошим лицам, склонившимся над ним, и вновь закрыл глаза. Но и опять, погружаясь в липкий туман беспамятства, услышал:
— И жить и работать будет. Хоть куда! — густым тенорком сказал кто-то, должно быть, доктор.
— Еще бы! Нужно, штоб жил! Одна машина-то у парня какова! — прибавил дед Степан.
— И сердце! — закончил Парфенов.
  
Люди и море в железной коробке.
 
Рассказ М. Поляновского.
 
— Вы слабо представляете себе что такое глушь.
Мой собеседник — механик кинопередвижки, недавно об'ехавший Камчатку с аппаратом и несколькими плоскими коробками, туго набитыми фильмами, еще не успел собрать воедино своих впечатлении, нахватанных в разных концах огромного полуострова. Туземцы, глядя на полотно, перед которым он вертел ручку своего аппарата, называли его «самым большим шаманом». Они не могли понять как это один человек умудряется тащить за собой столько домов, улиц, людей, пароходов, лодок, быстро мчащихся машин и животных.
Они давали ему возможность передвигаться в своих выдолбленных лодках летом, для него и груза запрягали собак в нарты зимой.
— Я стал уже свыкаться с данной мне камчадалами кличкой — «эк ден шаман» что означает «самый большой шаман». В мои функции вовсе не входило одно лишь голое демонстрирование картин. Ездить с передвижкой по Камчатке — это означает быть одновременно и администратором, и организатором, и пояснителем, и лишь напоследок крутильщиком Так вот. Приходилось мне заезжать в места где не только о кино, даже о пароходах представления не имеют. Приехав в такой поселок, поневоле затоскуешь по Петропавловску, он кажется крупным и комфортабельным городом. Ясно, что показывать в таких местах фильму без соответствующего предисловия в первый раз нельзя.
Хорошо, если попадается владеющим местным наречием избач или просто толковый туземец. Эти переведут, помогут об'яснить, расскажут содержание картины. Но не всегда предупреждения помогают. Был случай которого никак не забыть, — так ярко показал он, какую память оставил в туземцах царизм.
Когда на экране появились царские офицеры, шумные тени стали пробираться к выходу.
Человек, проехавший с передвижкой всю Камчатку, на мгновение уставился в потолок, словно это был экран, на котором он увидел весь эпизод.
— Так вот, дело происходило на Охотском побережье где находится крупный поселок Ола. Не стану говорить, каких трудов стоило туда добраться. До меня там кино никто не показывал.
В Оле попы с давних времен конкурировали с шаманами, а туземцы, боящиеся всяких богов, на всякий случай вешали в своих юртах рядом с шаманскими талисманами иконы и кресты. Лишь недавно влияние попов и шаманов стала заглушать открывшаяся изба-читальня, действовавшая скромным арсеналом средств, имевшихся в ее распоряжении.
Избач обрадовался прибытию передвижки и всячески старался мне помочь Он немедленно об'явил местным жителям (в основном это тунгусы), что в избе-читальне будет показано нечто, никогда и никем не виданное.
Небольшой деревянный домик вечером наполнился всеми жителями Олы. Даже женщины, живущие у туземцев затворницами и даже древние старики — и те пришли. Внутри избы завесили окна, на стену натянули экран, погасили свет. Ропот разочарования пронесся по комнате. Тунгусы решили, что все это не больше, чем волшебный фонарь, которым показывают ассортимент давно перевиденных, изрядно надоевших диапозитивов.