Всемирный следопыт 1929 № 08

Снаряды гнались за нами, как будто у них были глаза. Мы шли вперед, загибали в сторону, уходили назад, но погоня не отставала от нас, мы были оглушены ревом и задыхались от терпкого дыма.
При каждой вспышке мы бросались друг к другу, головы и ноги наши переплетались, мы прижимались к краям прохода, стараясь втиснуться в каждую выемку земли. Снаряды взрывались низко, засыпая иногда наш путь осколками, и из кучи прижавшихся тел раздавались режущие ухо крики:
— Ох, я ранен!
Растерянные, отупевшие, мы шагали через тела; толкаясь, продвигались на двадцать шагов, потом снова становились на четвереньки, согнув спину, и лица наши нервно дергались от оглушительного треска.
Наконец мы внезапно вышли из полосы обстрела. Сразу воцарилось спокойствие, и мы заметили, что солнце уже встало. Вышли на дорогу, на обоих склонах которой зеленели густые кусты. Сюльфар тотчас бросился обшаривать ветки.
— Эй, ребята… здесь есть спелые…
* * *
— Не трогайте меня, не трогайте меня… — повторял раненый с посиневшим лицом, медленно идя нам навстречу.
Руки его были раздроблены и висели, как две кровавые тряпки. Дойдя до нас, он сказал безжизненным голосом, в котором не чувствовалось даже страдания.
— Я хочу сесть, поддержите меня за шинель.
И, придерживая за воротник, его усадили на выступ стрельбища; он сидел вытянувшись, и руки, превратившиеся в кровавую массу, едва держались в разодранных рукавах. Нос у него был тонкий, вытянувшийся, как будто смерть уже готовилась задушить его.
— Ты поторопился бы на перевязочный пункт, — сказал ему Лемуан, видя, как с рукавов стекает кровь.
— Да, я иду туда… Зажгите мне папиросу… Вложите ее мне в рот…
Его приподняли, и он пошел, поблагодарив кивком головы, машинально шагая; впереди шел товарищ, отстраняя столпившихся солдат.
— Пропустите… раненый…
Вся рота собралась здесь, перед четырьмя грубо сколоченными лестницами, — она была похожа на огромный живой щит из сдвинутых касок.
По правую сторону от нас рота одного из полков последнего призыва только что взяла ружья наперевес; они должны были выйти вместе с нами в первую очередь. Все проходы, все окопы были переполнены, и, стиснутый между сотнями, тысячами людей, каждый, в каком бы настроении ни находился, чувствовал себя только крупицей среди этой человеческой массы.
Одни — с раскрасневшимися щеками, с блестящими глазами — оживленно разговаривали, охваченные какой-то лихорадкой. Другие молчали, очень бледные, со слегка дрожащим подбородком.
Поверх мешков с землей мы смотрели на германские позиции, окутанные облаками дыма, в котором слышался треск выстрелов; за ними, среди полей, казалось, пылали три деревни, а наша артиллерия все стреляла, и среди непрерывного грома нельзя было ничего разобрать. Поля сотрясались под этим яростным натиском, и я чувствовал, как под локтем дрожит и колеблется бруствер.
— Внимание, время приближается, — предупредил офицер справа от нас.
Ближе раздалась команда Крюше:
— Ружья наперевес… Гренадеры вперед!
Стальной трепет пробежал по всему окопу.
Тела раскачивались, готовые ринуться вперед, напирая на бруствер подобно морскому приливу.
Резко просвистели 75-миллиметровые снаряды, и тотчас рев тяжелых орудий, казалось, стих или отдалился.
— Готовы?.. — спросил Крюше более громким голосом.
Разом дрогнули все сердца у этой вооруженной толпы.
— У тебя есть мой адрес… — успел сказать Сюльфар Жильберу срывающимся от волнения голосом…
О, какой резкий, зловонный запах у пороха… Слева послышались не то крики, не то песня: «Зуавы вышли». Грянул залп из 105-миллиметровых орудий, — пять ударов в литавры…
— Третья рота, вперед! — крикнул капитан.
— Вперед…
Крики, толкотня, кто-то с проклятием падает, винтовки задевают одна за другую… У всех стучит в висках, все взбираются на бруствер, затем выпрямляются, чувствуя, как дрожат ноги. Всматриваются в огромную голую равнину… «Вперед».
 
Вышли, бегут…
Затрещал пулемет, один только пулемет. Затем, встрепенувшись, обезумев, германская артиллерия начала обстреливать всю местность.
* * *
Разрушенные стены, зияющие брешами фасады, кучи щебня, целиком сорванные крыши, окоченевшие ноги, торчащие из-под развалин… Деревня была взята.
Гром пушек стал слабее, но пулеметы через отдушины косили по деревне. Люди падали, согнувшись вдвое, как будто тяжесть головы пригибала их к земле. Некоторые кружились, скрестив руки, и падали на спину, согнув колени. Бежавшие едва обращали внимание на них; неслись вперед, не зная направления, один за другим и стреляли перед собой…
Несколько немцев пробежало с поднятыми вверх руками по направлению к нашим позициям. Один, стоя у входа в погреб, вытирал кровь со лба и левой рукой делал нам приветственный знак.
Среди пыли и обваливающейся штукатурки мы слились с общим фоном этого кладбища вещей. Ничто не уцелело, не сохранило своей формы; кучи обломков, склад вещей, над которым разразилась катастрофа, где все перемешалось: трупы, торчащие из-под развалин, треснувшие камни, клочки материй, обломки мебели, солдатские сумки, — все это слилось, все подверглось уничтожению, и трупы были столь же трагичны, как обломки и камни. Мы выбились из сил, задыхались… Развалины пересекала улица, и невидимый пулемет обстреливал ее, поднимая облако пыли низко над землей.
— Все в канаву! — крикнул фельдфебель.
Не глядя, прыгнули мы туда. Когда я коснулся мягкого дна, ужас охватил меня, и сверхчеловеческое отвращение заставило отпрянуть назад. Там было гнусное скопище трупов, чудовищная раскрытая могила, где одни убитые баварцы с восковыми лицами лежали на других, уже почерневших, с оскаленными ртами, из которых шло смрадное зловоние, целая куча разложившихся тел, как бы расчлененные трупы с совершенно вывернутыми ногами и коленями, и всех их сторожил мертвец, оставшийся стоять на ногах, прислонившийся к краю канавы — чудовище без головы. Первый из нашей группы не решался ступить на эти трупы, давить ногами эти человеческие лица. Однако, подгоняемые пулеметом, все прыгнули туда, и общая могила, казалось, наполнилась до краев.
— Вперед, чорт возьми!
Мы все еще не решались топтать эту груду тел, которая оседала под нашими ногами, но, подталкиваемые другими, мы, не глядя, двинулись вперед, шлепая и увязая в мертвых телах… По какому-то дьявольскому капризу смерть пощадила только вещи: на протяжении десяти метров были разложены в небольших нишах остроконечные каски с натянутыми на них покрышками, — они совершенно уцелели. Их забрали наши.
«Все в канаву!» — крикнул фельдфебель…
При выходе из канавы сержант, присевший на корточки, кричал: «Налево, по одному налево». И мы снова побежали гуськом по узкой дорожке, вдоль которой шла другая канава. Дальше в полях видна была только сеть проволочных заграждений, полуприкрытая разросшейся травой… И ни одного окопа, ни одного немца, ни одного выстрела.
Так как стрельба прекратилась, то мы умерили шаг и сгруппировались. Но грянул залп шрапнелей, взрывая вдоль всей дороги целый ряд клубящихся столбов, и когда мы взглянули — дорога была пуста. Все зарылись в канаву или укрылись за остатками стены. Мы кучкой набились в узкий ров, вырытый у подножья глиняной стены. Нервно придвигали ближе к затылку ремешок скатанного одеяла и ждали… Снаряды зачастили и проносились так низко, на таком близком расстоянии, что нам казалось удивительным, почему трава не падает скошенной, и мы закрывали лицо руками. Затем стрельба рассеялась по всей деревне, нащупывая то тут, то там. Солдаты вдоль всей дороги приподнялись, но не выходили из-за прикрытий.