Всемирный следопыт 1929 № 08

— Нет ли у тебя места?
— Нет… Со мной раненый товарищ.
Он минуту повертелся, потом лег ничком за пригорком. Сердце его сильно билось, как животное, которое он придавил бы своим телом. Задыхаясь, он прислушивался к пушке без единой мысли в лихорадочном мозгу. Вдруг он подумал:
«Но ведь я убежал…»
Он повторил это себе несколько раз, не поняв сначала как следует. Но, приподняв голову, он увидал, что ему делает знак Лемуан. Тогда он бегом, одним духом, помчался к воронке.
Эта трагическая яма со взрытыми краями походила на давильню, и чтобы не топтать тел товарищей, наполнявших этот чан, надо было держаться края канавы, цепляясь пальцами за обваливающуюся землю. Жильберу показалось, что он лишается чувств. Он не ощущал ни страдания, ни волнения, а скорее усталость.
День приходит к концу, и туман спускается на равнину. Слева еще слышна стрельба, но она похожа на огонь, который вот-вот погаснет.
Что произошло с полудня? Мы стреляли, солнце жгло нас, голова у нас отяжелела, горло пересохло. Наконец, прошел дождь, и эта гроза освежила нас, дождь залил сжигавшую нас всех лихорадку. Артиллерия все сметала с равнины, охваченная яростью на то, что там еще остаются живые люди. Затем нам показалось, что боши наступают на нас. И мы стреляли, стреляли… Совсем близко видны согнутые тела немцев, запутавшихся в своих собственных проволочных заграждениях.
«Не смена ли идет?» — Подходят люди и, согнувшись, перебегают от воронки к воронке.
— Эй, ребята, кончено? Мы сменяемся?
Нет, это солдаты службы связи.
— Ну, что же? Нас сменяют?
— Нет… Вы должны остаться здесь еще на ночь. Подкрепление придет с кирками, с лопатами. Придется укрепиться здесь.
Из всех ям вылезали люди и подползали на четвереньках.
— Что? Оставаться здесь? Что за шутки… От роты осталось всего человек тридцать.
— Мне наплевать, я ранен, я уйду…
— Такой приказ, — повторяют солдаты службы связи. — Надо держаться. Нас сменят завтра.
Жильбер чувствует себя слабым, в голове у него пустота. Он хотел бы не шевелиться и спать, спать. Белье его прилипло к спине. Дождь? Пот?
Жильбер вскочил на край воронки и побежал…
Артиллерия смолкла, обессиленная, надорвав глотку. Теперь слышнее стали жалобы и стоны…
Подождите, дорогие мои, подождите, не кричите, скоро придут санитары.
Приближается ночь…
И молчаливый ветер тихо ткет свою туманную ткань, — один большой саван из серого покрова для стольких мертвецов, которые лишены его.
  
Рассказы врача
 
Из книги Ж. Дюамеля
  
ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ
 
Двадцать пять! Двадцать пять несчастных фигур, грязных и жалких на вид! Когда я говорю «двадцать пять», это не значит, мой друг, что все они были буйно помешанные! Нет! Когда двадцать пять человек становятся полоумными, каждый из них делает это на свой собственный лад, у каждого появляется свой собственный пунктик, и надо же в конце концов признать, что с момента, как человек не в своем уме, он волен быть таким, каким ему заблагорассудится.
Итак, двадцать пять. Они были собраны в нашем секторе за неделю. В то время наш пункт принимал умалишенных, а также симулянтов-членовредителей. Когда-нибудь я наберусь мужества и расскажу тебе, мой друг, печальную повесть о симулянтах.
Но вернемся к моим двадцати пяти. Я втискиваю их в барак, считаю, пересчитываю, группирую, размещаю, затем отбираю у них документы. Назначаю двух санитаров для тихих и трех для буйных. Назначаю одних силачей, мускулистых, потому что, когда имеешь дело, с помешанными…
Подходит Паризель и спрашивает меня:
— Все ли бумаги в порядке?
Я отвечаю:
— Да! Их двадцать пять. Я протелефонирую, чтобы прислали автомобили для эвакуации.
 
Я ждал приезда автомобилей к двум часам. Они прибыли в половине пятого, то-есть с наступлением вечера.
Я вхожу в барак, чтобы ускорить эвакуацию. Автомобили выстроились в ряд, трясясь, сопя, пыхтя, воняя. Я приказал положить моих помешанных на носилки. Из них пять или шесть были крепко связаны, некоторые спали, другие кричали. Среди них был один, говоривший быстро и складно, точно адвокат, и все повторявший: «Молчите, не доверяйте им. Их поймают, если в это дело вмешается белая звезда».
Но довольно об этом! Это не имеет ничего общего с тем, что я хочу рассказать тебе.
Итак, я приказываю поставить носилки между кроватями и считаю их по пальцам и глазами, прежде чем открыть двери.
И вот тут-то я вдруг чувствую, что у меня волосы становятся дыбом: моих парней уж не двадцать пять, а двадцать шесть…
Ты смеешься? Однакоже, уверяю тебя, что это было совсем не смешно. Уверяю тебя, что это было совсем скверно.
Опять хватаюсь за документы, проверяю, пересчитываю свои листки: там сказано двадцать пять. Пересчитываю моих сумасшедших: их опять двадцать шесть… Ничего не понимаю!
Тут приходит Блотэн; он видит, как я перебираю бумаги, и тотчас же громким голосом говорит:
— Бьюсь об заклад, что здесь путаница!
Я ответил:
— Ну конечно! Двадцать пять умалишенных, а сейчас в бараке двадцать шесть. Значит, один из них не умалишенный.
Блотэн подергивает плечами, зажигает папироску и с видом человека, для которого вообще все ясно, кричит:
— Эй! Слушайте! Кто там из вас не сумасшедший?
О, Блотэн! Я бы не хотел невежливо отзываться о нем, ко ведь надо быть непроходимо глупым, надо быть чурбаном, чтобы делать такие вещи. Помешанные принимаются кричать, а Блотэн — орать еще сильнее. К счастью, подоспевает Паризель.
— Поразительно! — говорит Блотэн. — Чорт знает, что такое! Их было двадцать пять, а теперь стало двадцать шесть. И тот, который не помешанный, не хочет сознаться. О! Если я его найду, я ему покажу, я его под суд!..
— Да не волнуйтесь, — тихо говорит ему Паризель.
— Да! Не волнуйтесь! — отвечает тот. — Все эти парни быть может не более помешаны, чем любой из нас. Все они бездельники, переливают из пустого в порожнее, толкут воду в ступе. А, впрочем, мне что волноваться? Автомобили ждут. Но, по-моему, отправим всех двадцать шесть гуртом; тот, который не помешан, в конце концов, будет найден.
— Что вы, что вы! — отвечает Паризель своим добрым голосом.
И вот он идет от носилок к носилкам, медленно, заботливо. У него в руке фонарь; слегка приподымая его всякий раз, он внимательно разглядывает лица. Я следую за ним в молчании. Блотэн, взволнованный, то и дело спрашивает: «Ну, кто тут не помешан, сознавайся!» Два или три мрачных голоса одновременно отвечают: «Я, я!» Паризель все продолжает итти; он останавливается время от времени, поглаживает свой подбородок, затем со вздохом шепчет: «Нет! Нет!» Помешанные смотрят, как он проходит, и в их широко открытых глазах фонарь зажигает прыгающие огоньки! Они отвечают обрывками фраз на задаваемые иной раз вопросы; они говорят: «Здоров, вполне здоров». Паризель внимательно рассматривает их и продолжает свои поиски.
Но вот он вдруг останавливается перед одним парнем, у которого взволнованное лицо, шипящее дыхание и пристальный взгляд. Некоторое время Паризель стоит, разглядывая его, всматриваясь ему прямо в глаза, затем говорит мне:
— Вот этот.
И прибавляет, обращаясь к парню:
— Как тебя зовут?
Тот сильно и долго кашляет, а затем отвечает испуганным голосом:
— Не знаю.
— Вот и не попали, — кричит Блотэн. — Этот более «того-с», чем остальные,
— Да замолчите, пожалуйста, — говорит Паризель, весь поглощенный своей мыслью.
Он опять всматривается в больного, прикасается к его щеке, щупает пульс и говорит, взглянув на маленькую металлическую бляху, привешенную к руке больного.
— Тюбеф? Ну, слушай, Тюбеф, у тебя воспаление легких?
— Да, — отвечает тот.