Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго...

 … (Об Андроне Михалкове). Ватный пророк с отвислой губой. Ездит с дачи на студию в персональном синем автобусе. Все знает. Превзошел Гегеля: всему свое место нашел. Не от познания, а от свойства характ
ера...
 О плохих книгах. Дилемма — запрещать или все же печатать? Диоген хвалил плохого арфиста. «Великий, зачем Вы говорите неправду?» — «Затем, что, будучи таким плохим музыкантом, он все же не стал вором».
 Об отношении к молодым. Требовательность. Но не сюсюканье. А требуют только с талантливых.
 Молодого Моцатра спросил музыкант:
 — Как писать симфонию?
 — Начните с баллады, вы же молоды.
 — Но вам было девять лет, когда вы написали симфонию.
 — Но ведь я не спрашивал, как это делать...
 Чтобы отомстить своим врагам, древние египтяне рисовали мелом на подметках сандалий их лица и так ходили, попирая их постоянно. Нам такого рода литература не нужна.
 Несем мы Берг
 Который век
 Опеку немцев
 Не по силам,
 Я слишком русский человек
 Чтоб сделаться славянофилом.
1968 год
Мой пастор придет и стукнет на того, кого к нему поселит Исаев... После этого Исаев затребует его как агента гестапо и отправит в Швейцарию для переговоров о мире и всучит ему шифровку для наших в последний момент *.
 Английский астрофизик Джеймс Джинс назвал жизнь плесенью образовавшейся на поверхности небесных тел.
* Набросок к «17 мгновениям весны». 
1968 год 
АМЕРИКАНСКИЙ ДНЕВНИК (отрывок) 
Отец лежал в клинике Академии наук, напротив Дворца пионеров на Воробьевых горах. После операции он стал совсем желтым, пергаментным и как никогда красивым. Вышел сигнальный экземпляр книги об Орджоникидзе — там были и его воспоминания о работе с наркомом.
Отец держал в своих больших руках тоненькую синюю книжку нежно, словно она была хрупкой и от прикосновения могла рассыпаться. Он надписал мне этот первый экземпляр: «Сыну и другу в дни моего возвращения к жизни».
 Я приезжал к нему каждый день — утром и вечером. В кресле около окна обычно сидел Илья. Старик и дядька вспоминали детство.
 — Сенька бедовый был, — медленно говорит Илья, часто отво рачиваясь к окну. — Я в тифу лежал. В сарае, на чердаке, в сене...
 А меня белые разыскивали (Илья был командиром эскадрона. Его ранили неподалеку от деревни Боровино, где родился отец, — это его и спасло: нашли соседи и ночью перенесли в сарай).
 А у нас по стоем поляки стояли. Они запрещали корову доить — все молоко себе забирали. Специального сторожа в сарае поселили — он даже спал там. Я наверху — в бреду...
 
 Сенька ночью дождется, пока Старик солдат заснет, пролезет в сарай и тихонько корову выдаивает. Струй ки молока о стенки ведра — «дзинь-дзинь», я даже замирал навер ху, ночью-то бред у меня проходил — все не как у людей... надоит литра три и ко мне лезет, отпаивает.
 Я смотрю на моего седоволосого красивого Старика и никак не могу представить его крестьянским мальчишечкой возле коровы. Я, помню, заслушивался рассказами отца о конях, но я думал, что это в нем от службы в кавалерии. Он, как никто другой, умел чувствовать природу: мальчишкой он вывозил меня ранней весной в лес, садился на пенек и, замерев, подолгу слушал пение птиц, рассказывая мне удивительные истории о синицах и малиновках.
 Мне всегда казалось, что эта обостренная любовь к природе рождена в нем городом — я-то с рождения помнил его горожанином...
 А на самом деле в нем, видимо, жило изначальное, крестьянское, обостренно-нежное тяготение к природе и особое, «тщательное», я бы сказал, ее понимание.
Последние годы отец все чаще и чаще говорил о своей мечте — поехать в родную деревню. Он знал, что знакомых там не осталось, а родственников тем более: эта белорусско-литовско-еврейская деревушка была стерта с лица земли гитлеровцами, жители угнаны в рабство или расстреляны, но он все равно мечтал посмотреть родину, ибо в этом огромном мире у каждого человека есть своя маленькая, единственная родина.
 В США я должен был улетать двадцать пятого мая, в день рождения Старика. Год назад мы отмечали его шестидесятилетие в мраморном зале ресторана «Москва». Старика наградили орденом, пришли издатели, литераторы, военные — все его друзья. Он был по-настоящему счастливым человеком — у него всегда было много друзей.
 — Я отказался от полета в Штаты, — сказал я Старику.
 — Почему? — спросил он.
 Как же мне было ответить ему? Я-то знал, что дни его сочтены, я-то знал, что врачи отпустили ему месяц, от силы два месяца жизни. Я-то знал, что операция длилась полчаса: разрезали и зашили...
 — Летит группа, Старик, целая группа писателей и кинематографистов... Я не умею путешествовать с группой.
 — Это глупо... Организуешь для себя программу, будешь смотреть то, что интересно тебе и встречаться с тем, с кем тебе важно встретиться. Разве это трудно отладить на месте? Не глупи и отправляйся — тебе после Вьетнама и Лаоса надо побывать в Штатах, цепь обязана быть замкнутой.
 Он пытливо смотрит мне в лицо — логика его доводов абсолютна.
 Это ужасно, когда надо играть с отцом.
 — Хорошо, — говорю я, — ты прав. Полечу.
 Я знаю, что я не полечу. Скажу, что опоздал на самолет, в кон це концов.
 Но тогда он заставит меня вылететь следующим рейсом. Ничего. Придумаю отговорку. Только не здесь, не под его взглядом. Я не могу ему врать. Я должен буду приготовить себя к тому, что вру смерти, а не моему Старику. Посмотрел на часы: надо встретить Валеру и Мишу.