Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго...

 Узоры и рисунки на коврах разнообразны. Эскизов она не делает и даже не знает, что это такое.
Я ей объяснил, что такое эскиз. Она пренебрежительно усмехнулась:
 — Если мечту надо сначала рисовать на бумажке, так что ж это за мечта? Мечту надо видеть все время, во сне тоже.
 Понг, внимательно слушавший наш разговор, сказал:
 — Жаль, что с нею может исчезнуть это народное искусство.
 — А разве нельзя открыть маленькую мастерскую — училище, где бы она собрала талантливых учениц?
 — В пещере? — вздохнул Понг. — Они ослепнут через полгода. Она делала все это до бомбежек. Наши девушки во Вьентьяне совсем забыли это искусство. Жаль, очень жаль. Парчовая юбка, как любовь, должна быть рождена долгим временем — и то и другое сродни творчеству.
 — А может быть, девушке целесообразнее пойти в магазин, истратив на это десять минут, и купить ткань на юбку? Фабричную ткань?
 — Нет, — подумав, ответил Понг, — наши девушки должны потратить хоть десять дней в году на самую красивую свою юбку.
 — Вы женаты?
 — Нет, — ответил Понг.
 — А возлюбленная есть?
 — Во время войны не может быть любви.
 — А может быть, любовь существует вне зависимости от войны, и в этом нет ничего порочного?
 — Нет, — ответил Понг, — любовь может быть только после войны…
 С утра бомбили. Бомбежка очень сильная. Высунуть носа из пещеры невозможно. Когда американцы улетели, мы узнали, что бомба накрыла соседнюю пещеру. Пошли туда — это в двухстах метрах от нас. Ранено двое детей. У одного осколком разбита голова.
 Вынесли второго ребенка, ему два года. Левая рука висит на сухожилии, отец держит его на окровавленных руках, беззвучно плачет, пришептывает что-то. Мальчика еще и сильно контузило, поэтому он страшно косит глазами и беспрерывно икает.
В левом уголке рта то и дело набегает кровавая пузырчатая слюна. Мать лежит на полу; ее ранило в ногу, но сознание она потеряла не от боли. Когда увидела сына, свалилась без сознания и до сих пор не приходит в себя.
 — Сфотографируйте, — сказал Петсавон, — покажите в Европе, что здесь делают цивилизованные янки.
 Я не смог сфотографировать этого младенца — сердце не позволило.
 …Раньше, на заре цивилизации, войско воевало с войском. Теперь, когда цивилизация вошла в быт, война в первую голову обрушивается на детей и женщин.
 Все утро слушал последние новости. Ехать или идти невозможно — по-прежнему бомбят. Слушал по транзисторному приемнику последние известия: Голдуотер, апологет холодной войны, заявил о бомбежках в Азии: «На войне как на войне!»
 Прослушав это заявление, Сисана заметил:
 — Удел подобных политиков — профессионализм, направленный на выполнение задач, выдвинутых перед ними их классом. Наши убитые дети их не интересуют. Такой профессионализм, — повторил он, — это холод души.
 
 (Я вспомнил, как в Хельсинки один «веселый» западный журналист серьезно уверял меня, что если бы он увидел, как во время циркового представления в клетку к львам попал ребенок, он бы сначала сделал снимки, а уже потом ринулся спасать бедное дитя.
 — Врете вы себе, — сказал я, — и мне врете.
 — Нет, — ответил он, — видимо, все-таки не вру. Профессионализм в конце концов побеждает человека, и глупо за это человека судить.
 — Профессионализм надо славить, — ответил я тогда, — но нельзя оправдывать профессиональную безнравственность. Или, если хотите, безнравственную профессиональность.)
 Подниматься к буддийским бонзам (их сорок человек, они живут высоко в скалах) трудно. Целая система тонких бамбуковых лестниц, словно на мачту корабля взбираешься.
 А подниматься надо быстро: лестницы это самое опасное, если прилетит самолет, — и вниз спуститься не успеешь и до верха не долезешь, а падать от взрывной волны пятьдесят или сто метров в пропасть — занятие не из приятных.
 Беседу с бонзами я записал подробно, она, с моей точки зрения, представляет серьезный интерес. Сначала беседовал я с двумя бонзами.
 Первый — Конг Си, второй — Ки Кэо. Они — руководители ассоциации буддистов провинции Самнеа. А особенно большое впечатление на меня произвел третий бонза — Кху Пха Тхой, подошедший чуть позже — до этого он молился со своими учениками в другой пещере. Он член Лаосской ассоциации буддистов, глава буддистов нескольких провинций: Самнеа, Фонгсали, Намтха…
 Это очень высокий человек в желтой одежде с открытой грудью, открытыми руками (мы были в пальто), с бритой головой. Огромные глаза его светятся добротой. Он не идет, а выступает, не говорит, а вещает.
 Вещает слова, которые, как он считает, нельзя не воспринять, ибо это истина.
 — Главное, чему мы сейчас посвящаем свою деятельность, — сказал бонза, — это соединение воедино догм буддизма с политической борьбой против агрессии и утверждением национального лаосского духа.
 — В какой мере остальные буддийские бонзы Лаоса разделяют вашу концепцию?
 — Большинство с нами. Но у нас есть враг, его знают все. Это Маха Падит. Он является ревизором по монашескому образованию буддистов Лаоса и советником по вопросам религии в правительстве Вьентьяна. В его пагоде Ват Тян — главное средоточие сил, выступающих против патриотического движения Нео Лао Хак Сат.
 Вместе с ним мало людей, которые бы искренне разделяли его позицию.
 По-моему, он в высшей мере одинок. Остальные высшие буддийские бонзы Лаоса с нами — если не делом и словом, то мыслью, во всяком случае. Суть нашего движения можно свести к четырем формам.
 Первая форма борьбы — против самого себя, против того дурного, что заложено в тебе самом, за то хорошее, что в тебе есть.
 Вторая — борьба против суеверий. Что такое суеверие? Это слепая вера в идолов, провидцев, гадателей, предсказателей. Мы против этого.